28 апреля 2017 на 92-м году жизни в Гиватаиме скончался Ион Деген - поэт и писатель, автор знаменитого стихотворения "Мой товарищ, в смертельной агонии…", легендарный танковый ас, врач и ученый в области ортопедии и травматологии. Похороны Иона Дегена пройдут в воскресенье, 30 апреля, на кладбище "Кирьят-Шауль" (Тель-Авив), в 11:45. Ион Деген родился 4 июня 1925 года в городе Могилеве-Подольском (Украина) в семье фельдшера. Мать работала медсестрой в больнице. В двенадцать лет начал работать помощником кузнеца. Увлекался литературой, а также зоологией и ботаникой. В июле 1941 года Деген добровольцем ушел на фронт в истребительный батальон, состоящий из учеников девятых и десятых классов. Воевал в составе 130-й стрелковой дивизии. Был ранен. Окончил 1-е Харьковское танковое училище. Являлся одним из советских танковых асов: за время участия в боевых действиях в составе 2-й отдельной гвардейской танковой бригады экипажем Иона Дегена было уничтожено 16 немецких танков.
Ион Деген Павел Смертин/ТАСС
В январе 1945 года, во время Восточно-прусской наступательной операции, получил тяжелое ранение. Был дважды представлен к званию Героя Советского Союза. Первое представление - за бой, в ходе которого его взвод уничтожил 18 "Пантер", второе - за героизм, проявленный в ходе боев на подступах к Кенигсбергу. В интервью NEWSru.co.il в 2014 году Деген рассказывал о войне так: "Конечно, мне было страшно, но еще больше я боялся, что кто-то подумает, что еврей - трус, что еврей боится. Поэтому всегда лез первым..." В 1977 году Ион Деген репатриировался в Израиль, где более двадцати лет продолжал работать врачом-ортопедом. Он считал, что его послевоенную судьбу, намерение стать врачом, предопределил фронтовой опыт. "Дело в том, что в госпитале, видя труд врачей, я решил, что и сам стану врачом. Я привык работать досконально. Сейчас видите, рука уже не слушается. А ведь я был хирургом-ортопедом, первым в мировой практике пришил ампутированную руку. Это же не само по себе пришло", - рассказывал Деген.
Стихотворение "Мой товарищ, в смертельной агонии…" было написано Дегеном в декабре 1944 года. Долгое время оно переписывалось и передавалось устно как народное. Об авторстве Дегена стало известно только в конце 80-х годов.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Декабрь 1944 г.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке:
Ион Деген. Война никогда не кончается...
Имя Иона Дегена я открыл для себя во многом случайно, никогда не слышав о нем раньше. В советские времена публиковать его стихи было не принято, очень уж они отличались от тех, которые прославляли не только подвиг простого народа, но и руководящую и направляющую роль людей с партбилетами на груди. А когда 20-летний командир танковой роты Ион Деген в 1945 году попробовал почитать свои стихи со сцены Центрального Дома литераторов, его просто засвистали! И оголяющие суть войны строки, написанные в декабре 1944 года, утонули в волне неприятия:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.
Ион (Иона) Лазаревич Деген (4 июня 1925 г. Могилёв-Подольский, УССР) — писатель, врач и учёный-медик в области ортопедии и травматологии, танкист-ас во время Великой Отечественной войны, в настоящее время проживает в Израиле. Доктор медицинских наук (1973).
В конце мая 1941 года Ион окончил девятый класс школы, у него были большие планы на будущее: хотел осваивать профессию родителей - медицину. Но вместо этого оказался вместе с мамой в поезде, который увозил их на восток. На одной из станции Ион отправился с котелком на перрон, но в эшелон не вернулся. Рванул на фронт, а ему, напомню, только-только 16 исполнилось…
Девятый класс окончен лишь вчера.
Окончу ли когда-нибудь десятый?
Каникулы - счастливая пора.
И вдруг - траншея, карабин, гранаты,
И над рекой дотла сгоревший дом,
Сосед по парте навсегда потерян.
Я путаюсь беспомощно во всем,
Что невозможно школьной меркой мерить.
До самой смерти буду вспоминать:
Лежали блики на изломах мела,
Как новенькая школьная тетрадь,
Над полем боя небо голубело,
Окоп мой под цветущей бузиной,
Стрижей пискливых пролетела стайка,
И облако сверкало белизной,
Совсем как без чернил «невыливайка».
Но пальцем с фиолетовым пятном,
Следом диктантов и работ контрольных,
Нажав крючок, подумал я о том,
Что начинаю счет уже не школьный.
Ион стал разведчиком одной из частей Красной армии, но едва ли не сразу был ранен. Отстал от своих, оказавшись на территории, оккупированной гитлеровцами. Подлежал немедленному расстрелу, если был бы обнаружен фашистами. Его спрятала семья Григоруков, немного выходила, но чуть позже рана опять загноилась. Но он шел ночами, чтобы не быть схваченным. А днем прятался у обычных людей, для которых подобное укрывательство в любую минуту могло закончиться арестом и смертью. К счастью, подростка удалось переправить через передовую…Не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды Деген встретил знакомого пограничника, капитана Сашу Гагуа, который предложил парню подлечиться у своих родственников в Грузии. С большим трудом Ион добрался до юга. Подлечившись, он "пристал" к дивизиону бронепоездов (в условиях гор это была грозная техника). Участвовал в обороне Кавказа.
Воздух вздрогнул.
Выстрел.
Дым.
На старых деревьях
обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?
15 октября 1942 года, Ион Деген, командир отделения разведки 42 отдельного дивизиона бронепоездов ранен при выполнении задания в тылу противника.
После выписки из госпиталя,до июня 1944 года проходил обучение, сначала в 21 учебном танковом полке, затем в Харьковском танковом училище, по окончании которого назначен командиром танка во 2 отдельную гвардейскую танковую бригаду, под командованием подполковника Е.Е, Духовного.
После летнего наступления 1944-го года в Белоруссии и Литве, получил за живучесть прозвище "Счастливчик". Впоследствии — командир танкового взвода; командир танковой роты (T-34-85). Является одним из советских танковых асов: за время участия в боевых действиях в составе 2-ой отдельной гвардейской танковой бригады экипажем И. Дегена уничтожено 12 немецких танков (в том числе 1 "Тигр", 8 "Пантер") и 4 самоходных орудия (в том числе 1 "Фердинанд" - тяжёлая САУ на базе "Тигра"), много орудий, пулемётов, миномётов и живой силы противника.
Ни плача я не слышал и ни стона.
Над башнями надгробия огня.
За полчаса не стало батальона.
А я все тот же, кем-то сохраненный.
Быть может, лишь до завтрашнего дня.
Как в этой мясорубке не сойти с ума? 19-летний уже не мальчик, но мужчина дает такой совет:
На фронте не сойдешь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Все, что в могилу можно закопать.
Комбриг уперся подбородком в китель.
Я прятал слезы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань
21 января 1945 года рота, которой командовал Ион Деген (на девятый день наступления осталось одна только рота, уцелела от Второй отдельной гвардейской танковой бригады) попала в переделку. Во время боя оба танка, и наш, и немецкий, выстрелили одновременно. И оба попали…
Иона ранило в голову. Пока он выбирался из танка, очередью прошило руки (семь пуль), спустя минуту, когда распластался на снегу, четыре осколка ударило в ноги.- Одна траншея гитлеровцев, которую мы перевалили, осталась метрах в сорока за нами, другая находилась метрах в ста впереди, - вспоминал уже в 2007 году 82-летний Деген. - Я видел, как немцы сожгли танкиста, попавшего в их лапы: гитлеровцы очень "любили" Вторую отдельную гвардейскую танковую бригаду… Если бы тот, кто подбил меня, остался в живых, он получил бы три недели отпуска, железный крест и десять тысяч марок. Столько стоил мой танк…Тогда, на снегу, перед лицом смерти, у него была одна мысль: не даться врагу живым. Израненными пальцами Ион вытащил парабеллум, но застрелиться так и не успел: все поплыло перед глазами...
Семь ранений, двадцать пять пуль и осколков, в мозгу - осколок, верхняя челюсть собрана из кусочков раздробленной кости, изуродована правая нога. Это счет Дегену от войны. 18 подбитых фашистских танков и один взятый в плен - счет от Иона гитлеровцам. В результате последнего ранения 21 января 1945 года тяжёлая инвалидность.
А после войны он осуществил свою мечту, окончил Черновицкий медицинский институт, стал автором уникального метода в ортопедии, проделал несколько тысяч уникальных операций, со скальпелем расстался не так уж и давно. В Киеве доктора Дегена пациенты очень любили, даже не подозревая, что он автор таких потрясающих стихов. Вот уже 31 год Ион Деген живет на родине предков - в Израиле.
Я изучал неровности Земли -
Горизонтали на километровке.
Придавленный огнем артподготовки,
Я носом их пропахивал в пыли.
Я пулемет на гору поднимал.
Ее и налегке не одолеешь.
Последний шаг. И все. И околеешь.
А все-таки мы взяли перевал!
Неровности Земли. В который раз
Они во мне как предостереженье,
Как инструмент сверхтонкого слеженья,
Чтоб не сползать до уровня пролаз.
И потому, что трудно так пройти,
Когда «ежи» и надолбы - преграды,
Сводящие с пути куда не надо,
Я лишь прямые признаю пути.
Дважды, за время войны,командование представляло танкового аса Иона Дегена к званию Героя Советского Союза. И дважды приходил отказ.
Дедушка научил меня любить Родину.
24-летний лейтенант Авиоз Даган, внук героя Великой Отечественной войны, служит в бригаде "Голани". В боевые войска он пошел, следуя примеру Дегена, который в 16 лет отправился на фронт. Молодой человек говорит, что вырос на военных рассказах деда.
Внук героя Великой отечественной войны, танкиста, врача и поэта Йона Дегена служит в 13-м пехотном батальоне бригады "Голани". 24-летний лейтенант Авиоз с похожей по звучанию фамилией Даган проводит призывникам курсы молодого бойца: обучает их военной дисциплине и профессиональным навыкам ведения боя. В преддверии Дня Победы Деген и Даган дали интервью порталу IzRus, в котором рассказали друг о друге и том, что для них значит этот праздник.
Авиоз, родившийся в Израиле, рассказывает, что решил служить в боевых частях, следуя примеру деда. Однако сам Деген выбор внука изначально не одобрял. Герой Великой Отечественно войны настаивал на том, чтобы Авиоз, успешно окончивший школу, поступил в университет, поскольку считал, что, получив высшее образование, молодой человек сможет принести больше пользы армии. "Но Авиоз, ткнув указательным пальцем мне в грудь, сказал: "Твой внук не будет джобником", - вспоминает Деген. - Что я мог ему на это ответить, когда сам ушел на фронт в 16 лет?"
Теперь бывший танкист считает, что его внук был прав и гордится тем, что он служит в бригаде "Голани". По словам Авиоза, именно от дедушки он научился патриотизму. Деген на это говорит, что не стремился нарочно прививать внуку любовь к еврейскому государству. "Он просто видел, как мы с женой любим Израиль и понимал, что по-другому не может. Все в Израиле должны быть патриотами, так как у нас нет другой страны, только здесь евреи могут чувствовать себя защищенными", - сказал Деген.
Однако ветеран считает, что израильской молодежи также необходимо знать историю Второй мировой войны. "Без этого не может вырасти новое поколение", - убежден Деген. На его взгляд, война с нацизмом, в которой участвовали полтора миллиона евреев, - такая же неотъемлемая и важная часть еврейской истории, как восстания Бар-Кохбы или Маккавеев. "В Красной армии служили 500 тысяч евреев, 40% из которых погибли. Евреи отличались своей храбростью, но из-за антисемитизма им не давали заслуженные звания Героев СССР", - говорит Деген, который сам дважды был представлен к этому почетному званию, но так и не получил его.
Ветеран сожалеет о том, что современные молодые израильтяне недостаточно хорошо знают этот важный период истории, но его внук точно не из их числа. Авиоз вырос на рассказах деда о войне. "Поскольку я плохо владею русским, отец каждую субботу переводил мне стихи и рассказы дедушки, основанные на реальных событиях. И я с нетерпением ждал следующей субботы, чтобы послушать их", - говорит лейтенант.
Молодому человеку особенно запомнилась история о том, как его дед получил ранение. "Это произошло в 1945 году, за несколько месяцев до окончания войны. Дело было в Восточной Пруссии. С дедом находился его сослуживец-танкист, который накануне предстоящего боя был очень грустным. Дед спросил его: "Почему ты не хочешь выпить?". А тот ответил: "Я не пью перед смертью". И на следующий день он действительно погиб от выстрела немецкого танка. А мой дедушка был тяжело ранен. Думали, что он тоже не жилец, но врач в госпитале смог его спасти. Дедушка через несколько лет встретился с этим врачом, когда уже сам стал медиком", - рассказывает Авиоз.
Лейтенант признается, что, хотя в Израиле День Победы не является государственным праздником, для него это очень важный день. "Для меня эта дата, как второй день рождения дедушки. Я ему обязательно звоню и поздравляю", - говорит Авиоз. Его знаменитый дед собирается отмечать праздник дома, так как боевых товарищей, с которыми он встречался раньше в День Победы, уже нет в живых. На столе у Дегена по традиции будут водка, селедка и картошка в мундире.
РАССКАЗЫ, ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА, СТИХИ
Для тех, кто ушел на фронт молодым,
война никогда не кончается
ХРУПКИЙ ХРУСТАЛЬ
Пренебрегая правилами хорошего тона, я предупреждаю гостей быть очень осторожными с этими высокими узкими бокалами из тонкого хрусталя, хотя о более ценных вещах никто не слышал от меня предостережений.
Мы с Яшей родились в один день. Вместе пошли в детский сад, а потом - в школу.
Вместе начали курить. Нам было тогда восемь. Операция тщательно планировалась. После уроков мы зашли в уборную для мальчиков. Я извлек из пенала папиросу "Герцеговина Флор", купленную на совместный капитал. Яша достал принесенные из дома спички. Конец папиросы раскалился, как железо в кузнечном горне, и расплавленный металл потек в грудь. Я закашлялся. Предметы внезапно потеряли четкие очертания. Тошнота подступила к горлу. Подавляя подлые слезы, я передал папиросу Яше. Он затянулся, и мы уже кашляли дуэтом. Я взял папиросу и пыхтел не затягиваясь. Яша отказался. Больше он никогда не курил.
Утром, когда нам исполнилось шестнадцать лет, мы сдали экзамен по алгебре, оторвались от одноклассников, купили бутылку "Алигатэ" и по традиции взобрались на ореховое дерево в нашем саду. Мы удобно расположились в развилках мощных ветвей, отхлебывали вино и обсуждали мировые проблемы. Бутылка опустела еще до того, как мы коснулись оккупации Югославии немцами. Я закурил "гвоздик", горький, вонючий, дерущий горло. На лучшие папиросы у меня не было денег. Яша отмахивался от дыма и рассказывал о недавнем свидании с девочкой из десятого класса.
По календарю только завтра наступит лето, но теплое летнее солнце уже сегодня пробивалось сквозь тугие пахучие листья.
Нам было хорошо на ветвях старого орехового дерева, центра мироздания. Еще четыре экзамена - и начнутся каникулы. А там -десятый класс. А потом - вся жизнь. И границы ее неразличимы, когда тебе шестнадцать лет и все еще впереди.
Через две недели начались каникулы. Я устроился на работу в пионерский лагерь. Яша решил в июле поехать к родственникам, жившим на берегу моря.
Но еще через неделю началась война. И рухнули планы.
Ночью немцы бомбили город. Мне хотелось зубами вцепиться в кадык немецкого летчика.
Уже в первый день войны я не сомневался в том, что сейчас же, немедленно, добровольно пойду на фронт. У меня не было сомнения, что такое же чувство испытывают все мои товарищи и, конечно, мой самый близкий друг Яша.
В первый день войны мне даже на минуту не удалось освободиться от работы в лагере. На следующий день, в понедельник, я заскочил к Яше с тщательно обдуманным планом - сформировать наш собственный взвод, в котором будут ребята из двух девятых классов.
Он не успел отреагировать на мое предложение. Яшина мама обрушила на меня лавину нелепых обвинений. Больно и обидно было впервые услышать грубость из уст этой деликатной женщины. Она кричала, что я рожден для войны, для драк и для всяких безобразий, что, если я решил добровольно пойти на фронт, это мое собачье дело, а Яша - шестнадцатилетний мальчик, в сущности еще ребенок Пусть он сперва окончит школу. А потом, то есть когда ему исполнится восемнадцать лет, он пойдет в армию по призыву, как все нормальные люди.
Я возражал Яшиной маме. Я не спорил по поводу шестнадцатилетнего мальчика, в сущности еще ребенка, и ничего не сказал о свидании с девочкой из десятого класса. У меня, к сожалению, таких свиданий еще не было. Но, кажется, я тоже не был очень деликатным. Я кричал о защите родины, о долге комсомольца, о героях гражданской войны. Я выстреливал лозунги, которыми был начинен, как вареник картошкой.
Не знаю, как Яша ушел из дома. Ни один из тридцати одного бойца не обсуждал эту тему.
...На одиннадцатый день войны наш взвод вступил в бой - первый бой против отлично подготовленных и вооруженных немецких десантников.
Мы потеряли двух мальчиков. Одному из них шестнадцать лет исполнилось бы только через пять месяцев, в декабре. Конечно, мы переживали их гибель. Больше того - она потрясла нас. Но - стыдно признаться - упоение победой помогло нам справиться с болью потери.
Четыре дня мы занимали оборону, не видя противника. У нас была уйма времени, чтобы обсудить детали прошедшего боя и получить удовольствие от доставшихся нам трофеев. У ребят появились первые в жизни часы. Яша в упор застрелил обер-лейтенанта и подарил мне его "парабеллум". Как и все в нашем
взводе, я был вооружен карабином. Только сейчас, став обладателем пистолета, я мог по-настоящему почувствовать себя командиром взвода.
А потом начались непрерывные бои. Мы теряли ребят и уже не радовались победам. Даже отразив все атаки, наш взвод вынужден был отступать или, что еще хуже, выбираться из окружения.
У нас уже не было недостатка в трофейных автоматах. В подарок от меня Яша получил "вальтер", хотя по штату рядовому не полагался пистолет. Но о каком "по штату" можно было говорить в те дни!
А "вальтер" я взял у пленного шарффюрера. Он целился в Яшу, и в этот момент с бруствера траншеи я ударил его прикладом карабина по каске. Нормальная голова от такого удара раскололась бы, как арбуз. Но этот здоровенный веснущатый немец часа через два очухался и нагло смотрел на нас, и вид у него был такой, словно он взял нас в плен, а не мы его.
Допрашивал его Мончик, лучший во взводе знаток немецкого языка. До перехода в наш класс он учился в еврейской школе. Немец молчал, а потом словно выплюнул: "Ферфлюхтен юден!"
Я выстрелил в эту подлую веснущатую морду. Все равно некуда было его девать. Мы выходили из окружения.
Наших ребят оставалось все меньше. Взвод пополнялся красноармейцами-призывниками и даже служившими срочную службу до войны. Командовать становилось все труднее. Кухня и старшина роты редко бывали нашими гостями. В бою голод не ощущался. Но после - проблема пищи становилась не менее острой, чем проблема боеприпасов. Я уже не говорю про курево. Мы выкапывали молодую картошку. Появились огурцы. Созрела вишня. Случайно подворачивалась какая-нибудь курица.
Но непревзойденным мастером организовывать ужин оказался Яша. Стоило девушкам или молодкам взглянуть на его красивое лицо, пусть даже покрытое пылью и копотью, стоило только услышать его мягкую украинскую речь, и их сердца распахивались.
Его обаяние действовало не только на женщин. Даже новички во взводе, даже те, кто явно не жаловал евреев, а таких попадалось немало, даже они быстро полюбили Яшу. А как было его не любить? В бою он всегда появлялся там, где больше всего был нужен. Оказать услугу, помочь было не просто свойством его
характера, а условием существования.
В ту ночь он возник внезапно, как добрый джин из бутылки, именно в ту минуту, когда мне так нужна была чья-нибудь помощь.
Еще с вечера мы заняли оборону на косогоре. Земля была нетрудной. Часа за два - два с половиной у нас уже была траншея в полный профиль. Впереди до черного леса расстилалось белое поле цветущей гречихи. За нами метров на сто пятьдесят в глубину, до самой железной дороги, тянулся луг с редким кустарником, справа и слева у насыпи ограниченный небольшими вишневыми садиками. В километре на юго-востоке в густых садах пряталась железнодорожная станция. Засветло отсюда, с косогора, была видна водокачка. Сейчас она угадывалась при полной луне, висевшей над железной дорогой, как осветительная ракета.
Казалось, гречишное поле покрыто глубоким свежевыпавшим снегом. Тишина такая, словно не было войны.
Железнодорожный состав мы услышали задолго до того, как он появился из-за вишневого садика. В это же время над лесом на светлой полоске неба мы увидели шесть черных "Юнкерсов". Они летели к станции. Один из них отвернул влево и спикировал на состав. Две бомбы взорвались почти у самого паровоза. Состав остановился, заскрежетав буферами. Мы слышали, как люди убегают к лещиннику на той стороне железной дороги. "Юнкере" больше не бомбил состав. Он улетел на юго-восток, откуда доносились беспрерывные разрывы бомб.
И вдруг на фоне отдаленной бомбежки, на фоне затухающих голосов за железной дорогой, на фоне щебетания проснувшихся птиц пространство пронзил душераздирающий женский крик, зовущий на помощь. Не было сомнения в том, что кричат в вагоне, стоявшем точно за нашей спиной.
Через минуту я уже взбирался в раскрытую дверь "теплушки"
Голубой прямоугольник лунного света из открытой двери освещал пустое пространство между нарами. Слева в темноте стонала невидимая женщина. С опаской я включил свой трофейный фонарик.
Из-за огромного живота тревожно и с надеждой смотрели на меня страдающие глаза молодой женщины. В коротких промежутках между стоном и криком я услышал, что она жена кадрового командира, убежавшая из Тернополя.
Я не стал выяснять, почему эшелон из Тернополя попал так далеко на юг, вместо того, чтобы следовать прямо на восток.
Женщина рожала в покинутом вагоне, а я стоял перед нею у нар, не зная, что делать, не зная, как ей помочь. Даже во время первой немецкой атаки я не чувствовал себя таким беспомощным. Ко всему еще меня сковывал какой-то стыд, какая-то недозволенность.
Не знаю, как это произошло. Я действовал в полусознании. Женщина вдруг утихла, а у меня в руках оказалось мокрое орущее существо. Я чуть не заплакал от беспомощности и покинутости.
Именно в этот момент в проеме появилась Яшина голова. Он быстро вскочил в вагон. Через несколько секунд Яша вручил мне большой металлический чайник, забрал у меня младенца, укутал его в какие-то тряпки и отдал матери успокоившийся кулек.
- Давай, дуй за водой, - приказал он.
Видя, что я еще не очень соображаю, добавил:
- Колодец у вишневого садика в голове поезда.
Я быстро возвратился с водой. Яша развернул младенца, обмыл его и укутал в сухую тряпку.
Я не заметил, когда прекратилась бомбежка.
- Как тебя зовут? - спросила женщина уставшим голосом. Странно, вопрос относился не ко мне.
- Яша.
- Хорошее имя. Я назову сына Яковом.
Загудел паровоз. Помогая друг другу, в вагон стали взбираться женщины. Мы попрощались с роженицей и под фривольные шутки женщин соскочили из вагона как раз в тот момент, когда, залязгав буферами, поезд рывком дернулся и, набирая скорость, пошел на юг.
Именно в это мгновенье из леса донеслись два пушечных выстрела. Мне показалось, что это "сорокопятки". Но откуда взяться в лесу нашим пушкам?
Уже из траншеи мы увидели два танка "Т-3" и около роты немцев, прущих на нас из лесу.
Было светло, как днем. Я приказал пропустить танки и отсечь пехоту.
Не знаю, сколько немцев мы уложили. Оставшиеся в живых залегли. Они были отличными мишенями на фоне белеющей под луной гречихи.
Когда танки перевалили через траншею, Яша первым выскочил и бросил на корму бутылку с зажигательной смесью. Второй танк поджег кадровый красноармеец, новичок в нашем взводе.
Все шло наилучшим образом. Только нескольким немцам удалось удрать к лесу.
- Удачный бой, - сказал Яша. - Только двое раненых. И вообще хорошая ночь. Он хотел продолжить фразу, но внезапно остановился.
Я даже не понял, что это имеет какое-то отношение к пистолетному выстрелу с бруствера траншеи.
Я успел подхватить Яшу, оседавшего на дно траншеи. Я обнял его правой рукой. Левой - заткнул фонтан крови, бивший из шеи. Казалось, что Яша что-то хочет сказать, что он смотрит на меня осуждающим взглядом.
Раненого немца, выстрелившего с бруствера, мы закололи штыками.
Яшу похоронили возле вишневого садика, недалеко от колодца. У меня не было карты, и я начертил схему, привязав ее к входному семафору на железной дороге. Всю войну в планшете я хранил схему с точным указанием места могилы моего первого друга. Даже сегодня по памяти я могу ее восстановить.
...Прошло четыре года. Я вернулся домой. В первый же день я хотел пойти к Яшиной маме. Но когда я взял костыли, дикая боль пронзила колено. Ни обезболивающие таблетки, ни стакан водки до самого утра не успокоили этой боли. Я пошел к ней только на следующий день.
Не успел я отворить калитку, как Яшина мама возникла передо мной на тропинке. Я хотел обнять ее. Я хотел сказать ей, как я люблю ее, как вместе с ней оплакиваю гибель моего первого друга. Четыре года я готовился к этой встрече. Но я ничего не успел сказать.
Маленькими кулаками она била по моей груди, как по запертой двери. Она царапала мое лицо. Она кричала, что такие мерзавцы, как я, уводят на смерть достойных мальчиков, а сами возвращаются с войны, потому что негодяев, как известно, даже смерть не берет.
С трудом я неподвижно стоял на костылях, глотая невидимые слезы.
Из дома выскочила Мира, Яшина сестра, оттащила маму, платочком утерла кровь с моего лица и только после этого обняла и поцеловала.
Даже Мире я не решался рассказать, как погиб Яша.
Еще дважды я приходил к ним. Но мое появление доводило до иступления добрую женщину...
Вскоре я навсегда покинул родные места.
...Новые заботы наслаивались на старые рубцы. Новые беды притупляли боль предыдущих. Но в день Победы все мои погибшие друзья выстраивались в длинную шеренгу, а я смотрел на нее с левого фланга печального построения, чудом отделенный от них непонятной чертой. Яша всегда стоял на правом фланге. А спустя три недели, в день нашего рождения, он являлся мне один. Кто знает, не его ли невидимое присутствие делает этот день для меня неизменно печальным?
Вот и тогда... В операционной я забыл, какой это день. Но в ординаторской, заполненной букетами сирени, тюльпанов и нарциссов, товарищи по работе напомнили, что мне сегодня исполнилось сорок лет, и выпили по этому поводу.
Я возвратился домой, нагруженный множеством подарков, самым ценным из которых оказалась большая, любовно подобранная коллекция граммофонных пластинок.
Я как раз просматривал эти пластинки, не переставая удивляться, где и каким образом можно достать такие записи любимых мной симфонических оркестров, когда у входной двери раздался звонок.
Вечером придут друзья. А сейчас мы никого не ждали. Возможно, еще одна поздравительная телеграмма?
Жена открыла входную дверь.
- Это к тебе, - позвала она из коридора.
Я вышел из комнаты и обомлел. В проеме открытой двери со свертками в руках стояла Яшина мама.
- Здравствуй, сыночек. Я пришла поздравить тебя с днем рождения.
Я молча обнял ее и проводил в комнату. Когда я представил их друг другу, жена поняла, что произошло.
Мы развернули свертки. Торт. Мускатное шампанское. Шесть высоких узких бокалов из тонкого хрусталя.
Мы пили шампанское из этих бокалов. Яшина мама разговаривала с моей женой. Видно было, что они испытывают взаимную симпатию. Я только пил. Я не был в состоянии говорить.
Но и потом, когда приходил к ней, и тогда, когда сидел у ее постели, когда держал в своих руках ее высохшую маленькую руку и молча смотрел, как угасает еще одна жизнь, я ни о чем не спрашивал и ни разу не получил ответа на незаданный вопрос.
- Сыночек... - выдохнула она из себя с остатком жизни.
Кому она подарила последнее слово?
Я очень много терял на своем веку. Не фетишизирую вещи. Постепенно я понял, что значит быть евреем и как важно не сотворить себе кумира. Но, пожалуйста, не осуждайте меня за то, что я прошу очень бережно обращаться с этими высокими тонкими бокалами.
1979 г.
У нас на Брянском в ходу были две безымянные строфы, поражавшие своей беспощадной правдой об окопной повседневности, об остром ощущении ежеминутного гибельного риска, неотделимого от понятия воинского долга. Вслушаемся в эти суровые строки, выплеснувшиеся из многострадальной, но мужественной души:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей,
Дай-ка лучше погрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки,
Мне ещё наступать предстоит.
Восьмистишие это могло поначалу шокировать, даже показаться циничным. Но людям, все время пребывавшим в зоне огня, эти строки были понятны. В них присутствовала необоримая истина.
Естественно, о публикации таких стихов тогда не могло быть и речи. Это понимал их автор, отнюдь не стремившийся обнародовать свое имя. Но, возможно, и против его воли, сочиненное им пошло, как говорится, по кругу. Самиздат существовал и в дни войны.
Впервые эти строки увидели свет много лет спустя. Василий Гроссман привел их в своем романе «Жизнь и судьба», чья трагическая участь общеизвестна.
Сама эта книга тоже являла момент грозной истины. Первое издание романа появилось на Западе. Но автор восьмистишия по-прежнему оставался неизвестным, ибо Гроссман при написании книги, естественно, тоже его не знал. А одиозные строки Василий Семенович услышал на сталинградском фронте. Значит, они были известны и там, как и на других участках великой битвы.
В 1988 году Евтушенко печатал в «Огоньке» с продолжением, составленную им поэтическую антологию «Муза XX века». В одном из номеров он опубликовал бродячий фронтовой шедевр, сообщив, что, по слухам, легендарные строки были найдены в планшете лейтенанта, павшего в бою. Имя автора всё еще оставалось загадкой. Составитель антологии высказал мнение, что стихи эти гениальны. Год спустя, в начале «перестройки» роман Гроссмана был, наконец, издан на родине. Безымянные стихи в третий раз увидели свет, обретя множество новых читателей.
И вдруг все прояснилось. В журнале «Столица» известный критик и литературовед, участник войны Л. Лазарев напечатал короткое эссе под названием: «Так бывает только в жизни». Воспользуемся выдержками из этой публикации: «Много лет назад Виктор Некрасов пригласил меня в Киев - отпраздновать десятилетие Дня Победы. Большая компания фронтовиков, душой которой был Некрасов, собралась 9 мая в корпункте «Литературной газеты». Компания довольно пестрая, не только писатели и журналисты, но и кинорежиссер-документалист, врач, архитектор… В воспоминаниях о Некрасове, опубликованных в 1990 году в «огоньковской» книжице я описал эту пирушку, вспомнив и молодого хирурга, фамилию которого мне или не сказали, или я запамятовал. Однако вскоре от него - он узнал себя - пришло письмо и его воспоминания о Некрасове. Как ни странно, моя книжечка дошла до Израиля, куда он уехал в 1977 году.
Одновременно журнал «Вопросы литературы», где я работаю, напечатал заметку смоленского литературоведа В. Баевского; он установил, кто автор одного знаменитого, долгие годы бытовавшего в литературной среде военного стихотворения: «Мой товарищ, в смертельной агонии…»
Так вот оказалось, что тот киевский хирург, с которым я праздновал День Победы в компании Некрасова и автор легендарного стихотворения - один и тот же человек. Зовут его Ион Лазаревич Деген . Как здесь не скажешь, что жизнь - плохой сценарист, она создает самые неожиданные, совершенно неправдоподобные ассоциации».
Деген шестнадцатилетним подростком ушел добровольцем на фронт, стал танкистом, не раз был тяжело ранен, горел в танке. На войне стал писать стихи. Но после победы, оказавшись двадцатилетним инвалидом, предпочел поэзии медицину. Видимо, искусство и самоотверженность врачей, спасавших ему жизнь, оказали влияние на выбор дальнейшей судьбы. К тому же, его попытки опубликовать написанное на фронте кончались неизменной неудачей. Редакторы обвиняли его в «очернительстве» и «дегероизации».
Деген - человек скромный. Гением себя отнюдь не считает. Больше того, к литературе долго не возвращался. Сейчас, на склоне лет, стал писать короткие новеллы и воспоминания. Но основное занятие - травматолог-ортопед. Доктор медицинских наук, профессор. Одно время был вице-президентом израильского Совета ветеранов Отечественной войны.
Сейчас он по праву может найти своё имя не только в медицинской энциклопедии, но и в любой поэтической антологии.
Сейчас мы с ним дружески переписываемся.
Предыдущее о том же.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони ты, мой маленький.
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Эти пронзительные строки написал в 1944 году 19-летний танкист Ион Деген.. В июле 1941 г. после 9-го класса добровольно пошёл на фронт. Красноармеец. Разведчик. Курсант. Командир танка. Командир танкового взвода. Командир танковой роты. Трижды ранен. В результате последнего ранения тяжёлая инвалидность. Деген получил ранение в голову. Пока выбирался из танка, семь пуль хлестанули его по рукам, а, когда упал, четыре осколка перебили ему ноги. Он понимал, что если немцы сейчас найдут его, то сожгут заживо. И решил застрелиться, но страшная боль не позволила даже снять с предохранителя парабеллум. Он потерял сознание и очнулся уже в госпитале.
Награждён орденами - Красного знамени, «Отечественная война» 1-й степени, двумя -"Отечественная война" 2-й степени, медалью «За отвагу», польскими орденами, медалями. Десятый в списке Советских танковых асов!!!
Летом сорок пятого года, когда еле ковылял на костылях, неожиданно был приглашен в Дом литераторов читать стихи вместе с другими поэтами-фронтовиками. Председательствовал Константин Симонов, бывший тогда на пике славы. Были там Михаил Дудин, Сергей Орлов, тоже танкист… Других Деген не запомнил по именам. Когда он прочел «Мой товарищ, в смертельной агонии…», все как будто оледенели. А потом началось. Вспоминает Ион Деген: ««Не просто лаяли и песочили. В пыль растирали. Как это коммунист, офицер мог стать таким апологетом трусости, мародерства, мог клеветать на доблестную Красную Армию? Киплинговщина какая-то. И еще. И еще».
После войны врач-ортопед. В 1977 году уехал в Израиль, где еще двадцать лет проработал врач. Сейчас он на пенсии, ему 83 года.
* *
На фронте не сойдешь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Всё, что в могилу можно закопать.
Комбриг уперся подбородком в китель.
Я прятал слезы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель
Как правильно танцуют падэспань.
Лето 1944
* *
Случайный рейд по вражеским тылам.
Всего лишь ввод решил судьбу сраженья.
Но ордена достанутся не нам.
Спасибо, хоть не меньше, чем забвенье.
За наш случайный сумасшедший бой
Признают гениальным полководца.
Но главное – мы выжили с тобой.
А правда – что? Ведь так оно ведется.
Сентябрь 1944
* * *
Зияет в толстой лобовой броне
Дыра. Броню прошла насквозь болванка.
Мы ко всему привыкли на войне.
И всё же возле замершего танка
Молю судьбу:
когда прикажут в бой,
Когда взлетит ракета, смерти сваха,
Не видеть даже в мыслях над собой
Из этой дырки хлещущего страха.
Ноябрь 1944
Источники информации: Википедия, Евгений Евтушенко
Рецензии
Прочел. И стихотворение и последствия для автора. Всего передернуло. Так не по человечески к своему фронтовому товарищу отнестись! Греть об умирающего руки и стаскивать с еще живого тяжелораненого валенки! Мародерство да еще в отношении живого тяжелораненого товарища! Понятно, что война жестока, но сам автор остался жив потому что в результате множественных ранений "страшная боль не позволила даже снять с предохранителя парабеллум". И его подобрали, вынесли, доставили в госпиталь. Так что я понимаю почему закономерной реакцией на его стих был шок и возмущение. Ион Деген что, не предполагал этого? Решил, что и теперь "война все спишет" (с) Да, на войне бывает вынужденное зверство, но об этом никогда не писали стихов, в которых бы оно не осуждалось. Тут мне память выдала половину фразы из стихотворения: "... краснофлотец Синицын застрелил своего закадычного друга". Но там из сострадания, потому, что помочь было нечем, чтобы друг не мучился. Оказался бы такой друг возле тяжело раненого Иона Дегена, и остался бы его труп лежать рядом с его подбитым танком. А так вот жив остался.
Вспомнил из "А зори здесь тихие". Там старшина снял с убитой девушки бойца сапоги и приказал их обуть той, кто свой сапог в болоте оставила. Но снял не с живого же тяжелораненого! Полагаю, что кроме умения написать, надо позаботиться о том, чтобы написать так, как надо.
Вспомнил вот отрывок из Маяковского
....................................
Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо
С чугуном чтоб и выплавкой стали
О работе стихов на политбюро
Делал доклады Сталин.
......................................
Про зверства на войне пожалуй не сыщешь. Про обесценивание жизни - тоже. Хотя, если не влом, то гляньте:
http://www.youtube.com/watch?v=-PzLr1irPqg "Виктор Астафьев: Такой «Победой» вы гордитесь мерзавцы."
Я сожалею, что не нашлось никого, кто отдал бы свою жизнь, чтобы убить заворовавшегося командира.
Восемь лет тому назад в Израиль, на конгресс участников Второй мировой войны, прилетала делегация Российского комитета ветеранов Великой Отечественной во главе с председателем комитета генералом армии Говоровым.
Каждое утро начиналось одинаково: Говоров, его порученец и я приходили на пляж. Там нас уже поджидали. Сначала почтительно оглядывали, потом наиболее смелый подходил к Говорову. «Товарищ маршал! — начинал он дрожащим голосом. — Под вашим руководством я воевал…».
Говоров незамедлительно пояснил, что маршалом был его отец, а сам он начинал младшим лейтенантом. «Так я и говорю, что под руководством вашего папы», — продолжал как ни в чем не бывало ветеран. А его уже торопили другие…
Нам показывали дом инвалидов войны. В качестве гида выступал седоватый врач с необычайно яркими живыми глазами, он заметно прихрамывал, опираясь на тяжеленную металлическую палку, и тем не менее двигался очень быстро. Мы были так восхищены увиденным (один корт для безруких чего стоит!), что я на прощание решил подарить нашему гиду последнюю книжку своих стихов. Он поблагодарил и несколько смущенно сказал: «Я ведь тоже пишу, одно мое стихотворение вы, быть может, слышали. Если разрешите, я вам его прочту, оно короткое».
Ион Деген (так звали профессора) откашлялся, и я услышал:
Мой товарищ,
в смертельной агонии,
не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею
ладони я
над дымящейся кровью
твоей.
Ты не плачь, не стони,
ты не маленький,
ты не ранен, ты просто
убит.
Дай на память сниму
с тебя валенки,
нам еще наступать
предстоит.
Знал ли я эти стихи?
Да я знал их наизусть с того дня, как впервые услышал! А было это в конце войны. Говорили, что их нашли в сумке танкиста, убитого под Сталинградом.
Он родился в Могилеве-Подольском. Летом 1941-го через Могилев потянулись обозы с беженцами, а следом за ними — наши отступающие войска. Деген примкнул к частям пехотной дивизии.
Бои уже шли в предгорьях Кавказа. На станции Беслан выяснилось, что там брошенный завод и на нем навалом патоки. Деген и его подчиненный Лазуткин отправились на завод. Когда возвращались обратно, какая-то женщина предложила обменять патоку на местное вино. Они согласились, но в это время в сопровождении автоматчика к ним подошел мужчина в полувоенном пальто, хромовых сапогах. «Спекулируете?» Деген ударил штатского, тот упал, пальто распахнулось и изумленные бойцы увидели орден Ленина, депутатский значок…
Их окружили автоматчики, препроводили в подвал особого отдела. Двое суток провел в подвале Деген. Иногда кого-нибудь выводили во двор, тогда слышались залпы. На третьи сутки ребят освободили. «А где моя медаль «За отвагу»?» — спросил Деген. «Какая, к черту, медаль! Чтоб вас оттуда вытащить, пришлось до командарма дойти!»
В июне 1944 г. он был назначен командиром роты во Вторую гвардейскую танковую бригаду прорыва.
В октябре 1944-го начались бои в Литве, Польше, Пруссии…
Существует список так называемых танковых асов, Деген в нем шестнадцатый. За полгода непрерывных боев он на своем Т-34 подбил и уничтожил пятнадцать танков.
Зимой 1945-го под Эйдкуненом (теперь Нестеров) его танк был подбит и загорелся. Деген и стрелок рядовой Макаров попытались вылезти, при этом Деген был ранен снова в голову, грудь, ноги. Они с Макаровым доползли до кладбища и там укрылись в каком-то склепе, ожидая, когда немцы уйдут. А тем временем всех, кто был в танке, похоронили в одной братской могиле. В том числе и самого Иону, его погоны обнаружили на дне в кровавом месиве.
Спустя много лет профессор Деген с женой и сыном проведал свою могилу. Военком заверил, что он может не беспокоиться, его могила находится в отличном состоянии…
День Победы встретил в госпитале. Потом были полуторамесячный отпуск, экзамены на аттестат зрелости, потом он был определен в полк резерва бронетанковых войск (танкисты звали его МКБ — мотокостыльный батальон), где дожидался демобилизации.
Впервые в жизни Деген был в Москве и каждый свободный день использовал, чтобы узнать, чтобы увидеть, хотя на костылях это было нелегко. Как-то, выходя из Третьяковки, он прочел: «Управление по охране авторских прав» и вспомнил: его фронтовой товарищ гвардии лейтенант Комарницкий, убитый в 1944-м, положил на музыку стихотворение «На полянке возле школы стали танки на привал». Песня стала популярной, ее исполнял оркестр Эдди Рознера.
Он решил зайти. В управлении его приняли тепло. Разговор зашел о стихах: «Почитайте». Послушать Дегена сбежались все сотрудники. А еще через два дня его вызвал замполит. «Завтра бери мой «Виллис» и к 14 часам будь в ЦДЛ, тебя писатели слушать будут».
В большой комнате его ждали человек тридцать. Одного он узнал сразу, это был Константин Симонов, других увидел впервые. «Начинайте», — предложил Симонов. По мере чтения обстановка все сгущалась, он сразу почувствовал это. Только один писатель с обожженным лицом каждый раз складывал ладони, как бы аплодируя. (Потом Деген узнал, что это был бывший танкист Орлов.) Наконец Симонов прервал Дегена: «Как вам не стыдно: фронтовик, орденоносец — и так клевещете на нашу доблестную армию! Прямо киплинговщина какая-то, нет, вам еще рано в Литературный институт».
Когда выходил из ЦДЛ, решил твердо: ноги его никогда не будут в этом заведении.
Он поступил в Чер¬новицкий мединститут. А когда закончил, грянуло «дело врачей». Не помог ни красный диплом, ни то, что он как инвалид войны был вообще освобожден от распределения. «Места для вас на Украине нет!» — сказали ему твердо. Он решил искать защиту в Москве, в ЦК КПСС — он коммунист, в ЦК разберутся. Шли дни, он ночевал на вокзале, в приемной ЦК никто с ним разбираться не хотел.
Помог случай. Кагэбэшник из охраны признал в Дегене сослуживца по 2-й танковой бригаде. «Не волнуйся, я тебе устрою прием...»
Прием был коротким: «Езжайте в Киев, место вам будет». И действительно, в Киеве в Минздраве ему сказали, что он назначен в институт ортопедии. А он как раз и мечтал об этом. Но когда через месяц пришел за получкой, выяснилось, что его даже в приказе о зачислении нет. «Запишитесь на прием к директору», — сказала секретарша. Деген ворвался в кабинет. Ордена, нашивки за ранения. «Я фронтовик, а вы надо мной издеваетесь!»
Восседавший в кресле тучный человек в вышитой сорочке ухмыльнулся: «А у меня вакансий нет и не предвидится. А вот эти ордена, я слышал, можно на базаре в Ташкенте купить». То, что последовало минуту спустя, нетрудно предугадать: я уже писал о характере Дегена. Кровь залила «самостийку». Но, несмотря на вопли директора, никаких последствий этот случай не имел.
Деген ушел из института и поступил в 13-ю больницу, в которой проработал 21 год.
В 1960 году в журнале «Хирургия» появилась статья об уникальной операции хирурга Дегена. Он пришил правое предплечье слесарю Уйцеховскому. Тот умудрился подставить руку под фрезу токарного станка. Операция подобного рода была первой в Союзе.
В 1960 году Деген защитил кандидатскую диссертацию, в 1973 году — докторскую, с 1977 года — он в Израиле.
А как же обстояло дело с его хрестоматийным стихотворением? В 1961 г. один из друзей Дегена предложил ему послать стихи в «Юность». Деген отказался, тогда друг сделал это сам. Вскоре из журнала пришел ответ: автору нужно много работать, читать Пушкина, Маяковского... А спустя 17 лет Евгений Евтушенко опубликовал «Мой товарищ в смертельно агонии…» в «Огоньке». Он снабдил публикацию предисловием: «Стихотворение безымянного автора, передал Михаил Луконин, который считает его одим из лучших, написанных о войне». В Тель-Авиве журнал вручил Ионе его коллега.
Год спустя Евтушенко выступал в Черновцах, прочитал «Мой товарищ…», опять-таки сказав, что автор неизвестен. К нему подошел доктор Немировский, однокашник Иона: «Это не так, Евгений Александрович, автор известен». Почти одновременно появилась заметка в «Вопросах литературы», в которой В. Баевский писал об авторе Дегене. Зам главного редактора Лазарь Лазарев выехал в Израиль. Почти спустя 50 лет после написания стихотворения оно переведено на все европейские языки, на него существуют бесчисленные ссылки в интернете. Ион издал в России, Украине и в Израиле две книги стихов и восемь — прозы.
Но он так и не стал членом ни одного писательского союза и ни разу не пытался. Он умеет держать слово — профессор, доктор наук, кавалер четырех советских и трех боевых польских орденов, танковый ас Ион Деген.