Краткая биография биография баратынского евгения абрамовича. Биография евгения абрамовича баратынского

(Боратынский) Русский поэт. Оригинальная разработка жанров элегии и послания ("Финляндия", "Разуверение", "Признание", "Две доли"); поэмы ("Эда", "Бал"), отмеченные лиризмом, психологической и философской глубиной. В сборнике "Сумерки" (1842) противоречие исторического прогресса и духовно-эстетической природы человека, преломленное через трагическое сознание поэта.

Биография

Родился 19 февраля (2 марта н.с.) в селе Мара Тамбовской губернии в небогатой дворянской семье.

В 1812 поступил в Петербургский Пажеский корпус, из которого в 1816 был исключен за не совсем безобидные мальчишеские проделки без права поступления на какую-либо службу, кроме солдатской.

В 1819 он был зачислен рядовым в Петербургский лейб-гвардии егерский полк. В это время он познакомился с Дельвигом, не только нравственно поддержавшим его, но и оценившим его поэтическое дарование. Тогда же завязались приятельские отношения с Пушкиным и Кюхельбекером.

В печати появились первые произведения Баратынского: послания "К Креницину", "Дельвигу", "К Кюхельбекеру", элегии, мадригалы, эпиграммы. В 1820 напечатана поэма "Пиры", принесшая автору большой успех.

В 1820 26 Баратынский служил в Финляндии, много писал. Видное место в его творчестве этой поры занимает элегия: "Финляндия", "Разуверение" ("Не искушай меня без нужды..."), положенное на музыку М. Глинкой, "Водопад", "Две доли", "Истина", "Признание" и др. Попытки друзей добиться офицерского звания для Баратынского долго наталкивались на отказ императора, причиной которого был независимый характер творчества поэта, оппозиционные высказывания, которые часто можно было слышать от Баратынского.

Он не был декабристом, но и его захватили идеи, которые получили воплощение в деятельности тайных обществ. Его политическая оппозиционность проявилась в элегии "Буря" (1825), в эпиграмме на Аракчеева, а позднее в "Стансах" (1828).

В апреле 1825 Баратынский наконец был произведен в офицеры, что давало ему возможность распоряжаться своей судьбой. Он вышел в отставку, женился и поселился в Москве, где в 1827 вышло в свет собрание его стихотворений итог первой половины его творчества.

После разгрома восстания декабристов круто изменилась общественная жизнь в России, что наложило отпечаток и на поэзию Баратынского. На первый план теперь вышло философское начало, темы великой скорби, одиночества, прославление смерти как "разрешенья всех цепей" ("Последняя смерть", "Смерть", "Недоносок", "На что вы, дни", "К чему невольнику мечтания свободы?..").

В 1832 начал издаваться журнал "Европеец", и Баратынский становится одним из самых активных его авторов. Он обращается к прозе и драме. После закрытия журнала (вышло всего два номера) он впал в безысходную тоску.

В 1835 вышло второе издание его произведений, которое казалось тогда итогом его творческого пути. Но последней книгой Баратынского стал сборник "Сумерки" (1842), в котором были объединены стихотворения второй половины 1830-х начала 1840-х.

В 1843 поэт, уехав за границу, полгода провел в Париже, встречаясь с писателями и общественными деятелями Франции- В стихотворениях Баратынского той поры бодрость и вера в будущее ("Пироскаф", 1844). Смерть помешала началу нового этапа творчества. В Неаполе он заболел и скоропостижно скончался 29 июня (11 июля н.с.) 1844. Тело Баратынского было перевезено в Петербург и предано земле.

В селе Вяжле Тамбовской губернии (ныне Вяжли Тамбовской области), в поместье своего отца, генерал-адъютанта Абрама Баратынского.

Он принадлежал к старинному дворянскому роду польского происхождения. По преданию, фамилия Баратынский или Боратынский была присвоена в XIV веке Дмитрию Божедару по названию его замка "Боратынь". Отец поэта Абрам Баратынский был офицером лейб-гвардии Преображенского полка, любимцем наследника престола будущего императора Павла I. Попав в немилость, ушел в отставку генерал-лейтенантом, скончался в 1810 году.

Мать — Александра Черепанова была любимой фрейлиной императрицы.

В 1842 году Баратынский издал собрание некоторых стихотворений под названием "Сумерки".

Осенью 1843 года поэт с женой и старшими детьми отправился за границу. Сначала он посетил Берлин, Франкфурт и Дрезден, а зиму 1844 года провел в Париже. Здесь Баратынский вращался в салонах и познакомился с литераторами Шарлем Нодье, историками Амедеем и Огюстеном Тьери, поэтом Огюстеном Сент-Бевом, писателем Проспером Мериме. По их просьбе он перевел на французский язык около 15 своих стихотворений.

Весной 1844 года Баратынские поехали через Марсель в Неаполь в Италию. Во время переезда по морю поэтом было написано стихотворение "Пироскаф", напечатанное в 1844 году в "Современнике".

В 1845 году его тело было погребено в Александро-Невской лавре в Санкт-Петербурге.

В браке с Анастасией Энгельгардт (1804-1960) у Евгения Баратынского родилось девять детей, двое из которых умерли в младенчестве.

В 1869 году в Казани сын поэта Лев Баратынский издал собрание сочинений своего отца в одном томе, в 1884 году там же оно было повторно издано другим сыном поэта — Николаем.

В 1977 году в Казани в помещении казанской школы состоялось открытие Музея Е.А. Баратынского. В 1991 году музей получил отреставрированный флигель усадьбы Баратынских в историческом центре города. Коллекция насчитывает свыше четыре тысячи экспонатов — мемориальные вещи и документы, связанные с поэтом и несколькими поколениями семьи Баратынских в Казанской губернии.

Материал подготовлен на основе информации РИА Новости и открытых источников

Русский поэт Е.А. Баратынский (правильно - Боратынский) родился 19 февраля (2 марта) 1800 года в имении своего отца, селе Мара Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Его отец, Абрам Андреевич Боратынский (1767-1810), происходил из старинного польского рода, поселившегося в XVII веке в России, служил генерал-адъютантом при , мать - А.Ф. Черепанова, была фрейлиной императрицы Марии Федоровны. Воспитание Евгений получил в деревне, от матери и под наблюдением "дядьки-итальянца" Джачинто Боргезе. Мальчик рано познакомился с итальянским языком; вполне овладел он также французским, принятым в доме Баратынских, и восьми лет уже писал по-французски письма. В 1808 году Евгения Баратынского, старшего среди детей, отвезли в Петербург и отдали в частный немецкий пансион, где он выучился немецкому языку.

Остальная же часть семьи в 1808 году переехала в Москву, но через два года, в 1810 году, умер отец, и вся семья возвратилась в Мару. Мать Евгения, женщина образованная и умная, стала готовить сына к поступлению в Пажеский корпус. О своем детстве будущий поэт вспоминал: "С детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив". Из его детских и юношеских писем видно, что он духовно созрел очень рано и с первых лет сознательной жизни уже был склонен смотреть на весь мир сквозь мрачное стекло. 8-летним ребенком, из пансиона, он писал матери о своих товарищах: "Я надеялся найти дружбу, но нашел только холодную и аффектированную вежливость, дружбу небескорыстную: все были моими друзьями, когда у меня было яблоко или что-нибудь иное". В 11 лет он писал: "Не лучше ли быть счастливым невеждою, чем несчастным мудрецом? Отказываясь от того, что есть в науках хорошего, избавляемся ли мы и от утонченных пороков?" Утешая мать, после смерти бабушки, Баратынский в 1814 году рассудительно замечал: "Я понимаю вашу скорбь, но подумайте, дорогая мамаша, что это - закон природы. Мы все родимся затем, чтобы умереть, и, на несколько часов раньше или позже, всем придется покинуть тот ничтожный атом грезы, что называется землей!" Из Пажеского корпуса он писал матери: "Существует ли такое прибежище в мире, кроме пределов океана, где жизнь человеческая не была бы подвержена тысячам несчастий, где смерть не похищала бы сына у матери, отца, сестру? Повсюду самое слабое веяние может разрушить тот бренный состав, что мы называем нашим существованием". Все эти рассуждения были почерпнуты Баратынским из книг, т.к. он читал много, но характерно, что именно такие мысли привлекали внимание мальчика. В те же годы юный Пушкин, на лицейской скамье, зачитывался Анакреонтом и легкомысленными французскими поэтами.

В декабре 1812 года, окончив пансион, он стал воспитанником Пажеского корпуса, этого привилегированного заведения, атмосфера которого, видимо, резко отличалась от той, в какую попал Пушкин в Лицее. В письме Баратынский подробно рассказал о пребывании в корпусе: о друзьях ("резвые мальчики") и недругах ("начальники"), об "обществе мстителей", возникшем под влиянием "Разбойников" Шиллера ("Мысль не смотреть ни на что, свергнуть с себя всякое принуждение меня восхитила; радостное чувство свободы волновало мою душу..."). Мстительные забавы завершились прискорбно - участием в краже крупной суммы денег у отца товарища, после чего последовало исключение из корпуса в 1816 году. По личному приказу Александра I Баратынскому "за негодное поведение" строжайше запрещалось отныне служить где-либо, кроме как в армии - рядовым!

Нетрудно представить смятенное состояние чувствительного, пылкого, щепетильного юноши. Встреча с матерью потрясла Баратынского, особенно нежданной "бездной нежности". Сердце его "сильно вострепетало при живом к нему воззвании; свет его разогнал призраки, омрачившие мое воображение, - пишет он Жуковскому. - Я ужаснулся как моего поступка, так и его последствий..." Происшествие в Пажеском корпусе сильно подействовало на юношу 16-ти лет; он признавался позднее, что в ту пору "сто раз был готов лишить себя жизни". Позор, пережитый поэтом, потряс Баратынского, вызвал тяжелое нервное расстройство и наложил отпечаток на его характер и последующую судьбу, оказал влияние на выработку пессимистического миросозерцания. Баратынский, психологически мотивируя свои "шалости", ищет и находит себе оправдание ("природно-беспокойный и предприимчивый", невежество наставников и т.п.) Только наедине с собой строго и всерьез он судит свой "негоднейший" поступок, и только в этом самоосуждении - путь к настоящему раскаянию, болезненная, но плодотворная работа души.

Покинув Пажеский корпус, Баратынский несколько лет почти безвыездно жил в Тамбовской губернии с матерью, иногда только приезжая к дяде, брату отца, адмиралу Б.А. Баратынскому, в Смоленскую губернию. Живя в деревне, Евгений начал писать стихи. Раньше, как и многие другие люди того времени, он охотно писал французские куплеты, не придавая тому никакого значения. В 1817 году появляются уже русские стихи Баратынского, впрочем, весьма слабые. Но к 1819 году он вполне овладел техникой, и его стих стал приобретать то "необщее выражение", которое впоследствии он сам признавал главным достоинством своей поэзии. В деревне юноша нашел небольшое общество молодежи, которая старалась жить весело, и он был увлечен в ее забавы. "Мы здесь проводим время приятно, все поют, смеются", - писал он матери. Но это не мешало ему добавлять: "О счастии много спорим, но эти споры напоминают споры нищих, рассуждающих о философском камне", и вновь говорит о "мраке, нашем общем отце".

Воспоминание о провинности сидит в Баратынском, как гигантская заноза, не дает покоя его совести и самолюбию. Он по-прежнему тяготился своим клеймом позора и три года тщетно надеялся на высочайшее прощение. Так и не дождавшись прощения государя, в начале 1819 года, чтобы постараться смыть позор, Баратынский, по совету родных, едет в Петербург и поступает рядовым в лейб-гвардейский Егерский полк. В это время интерес Баратынского к литературе настолько определился, что он стал искать знакомства с писателями. Через приятеля по Пажескому корпусу Креницына он знакомится с , который стал ему особенно близок. Баратынский показал Дельвигу свои стихи; того они заинтересовали. Дельвиг познакомил его с Жуковским, Плетневым, Ф.Глинкой, Кюхельбекером и Пушкиным. Баратынский посещает их дружеские вечера, салон С.Д. Пономаревой, литературные "среды" Плетнева, "субботы" Жуковского. Словом, ведет жизнь насыщенную интеллектуальными и художественными событиями. Под влиянием Дельвига Баратынский серьезно стал относиться к своей поэзии и в "служении Музам" увидел новую для себя цель жизни. "Ты дух мой оживил надеждою возвышенной и новой", - писал он позднее Дельвигу.

Дельвиг не только нравственно поддержал Баратынского, но и оценил его поэтическое дарование. С 1819 года, благодаря содействию Дельвига, стихи Баратынского появляются впервые и в петербургской печати - послания "К Креницыну", "Дельвигу", "К Кюхельбекеру", элегии, мадригалы, эпиграммы. В 1820 году появляется поэма Баратынского "Пиры", принесшая автору большой успех, а в 1823 году, опять же при помощи Дельвига, выходит первый отдельный сборник стихотворений Баратынского.

4 января 1820 года Баратынский был произведен в унтер-офицеры и переведен в Нейшлотский пехотный полк, расположенный в Финляндии, в укреплении Кюмени и его окрестностях. Это было воспринято и поэтом, и его друзьями как своего рода ссылка. Так сама судьба "провоцировала" образ "финляндского изгнанника" в его ранней лирике. Этим полком командовал родственник Баратынского Г.А. Лутковский. Поэт живет в его доме, дружит с командиром роты Н.М. Коншиным, пишущим стихи, часто и надолго ездит в Петербург. Казалось бы, не столь уж тяжкая доля, весьма далекая от обычной солдатчины. Баратынский даже посвящает Лутковскому одно из стихотворений "Влюбился я, полковник мой, в твои военные рассказы…" И все же поэт чувствует себя не слишком уверенно. "Не служба моя, к которой я привык, меня обременяет, - пишет он Жуковскому, - меня тяготит противоречие моего положения. Я не принадлежу ни к какому сословию, хотя имею какое-то звание. Ничьи надежды, ничьи наслаждения мне не приличны. Я должен ожидать в бездействии перемены судьбы своей... Не смею подать в отставку, хотя, вступив в службу по собственной воле, должен бы иметь право оставить ее, когда мне заблагорассудится; но такую решимость могут принять за своевольство". В своей сословной ущербленности Баратынский ощущал себя одиноким, вынужденным завидовать своим крепостным. И позднее, в Москве, он чувствовал себя особняком, чуждался "света", образом жизни отличался от жизни схожего с ним по положению и достатку московского барства. Трещина, образовавшаяся в годы солдатской службы между Баратынским и его сословием, так и не заполнилась до конца жизни.

Пятилетнее пребывание в Финляндии (1820-1825) оставило глубочайшие впечатления в Баратынском и ярко отразилось на его поэзии. Впечатлениям от "сурового края" обязан он несколькими лучшими своими лирическими стихотворениями ("Финляндия", "Водопад") и прекрасной поэмой "Эда". Первоначально Баратынский вел в Финляндии жизнь очень уединенную, "тихую, спокойную, размеренную". Все общество его ограничивалось двумя-тремя офицерами, которых он встречал у полковника Лутковского, который принял к себе в дом юного унтер-офицера. Позднее Баратынский сблизился с Н.В. Путятой и А.И. Мухановым, адъютантами финляндского генерал-губернатора А.А. Закревского. Дружба его с Путятой сохранилась на всю их жизнь. Путята описал внешний облик Баратынского, каким он его увидел в первый раз: "Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние".

Осенью 1824 года, благодаря ходатайству Путяты и по просьбе героя Отечественной войны 1812 года Дениса Давыдова, Баратынский получил разрешение приехать в Гельсингфорс и состоять при корпусном штабе генерал-губернатора Финляндии А.А. Закревского. В Гельсингфорсе Баратынского ожидала жизнь шумная и беспокойная. К этому периоду его жизни относится начало его увлечения А.Ф. Закревской (женой генерала Закревского), той самой, которую Пушкин назвал "беззаконной кометой в кругу расчисленном светил" и к которой редко кто приближался без того, чтобы поддаться очарованию ее своеобразной личности. Эта любовь принесла Баратынскому немало мучительных переживаний, отразившихся в его стихотворениях, как "Мне с упоением заметным", "Фея", "Нет, обманула вас молва", "Оправдание", "Мы пьем в любви отраву сладкую", "Я безрассуден, и не диво", "Как много ты в немного дней". Впрочем, у него страсть всегда уживалась с рассудительностью, и не случайно он одинаково любил математику и поэзию. В письме к Путяте Баратынский пишет прямо: "Спешу к ней. Ты будешь подозревать, что я несколько увлечен: это правда; но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно".

Находясь на службе в Финляндии, Баратынский много пишет. Видное место в его творчестве этой поры занимает элегия: "Финляндия", "Две доли", "Истина", "Признание" и знаменитое "Разуверение" ("Не искушай меня без нужды..."), положенное на музыку .

Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней.
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоской моей не множь,
Не заводи о прежнем слова,
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.

Попытки друзей добиться офицерского звания для Баратынского долго наталкивались на отказ императора, причиной которого был независимый характер творчества поэта, оппозиционные высказывания, которые часто можно было слышать от Баратынского. О снятии наказания хлопочут А.И. Тургенев, П.А. Вяземский, В.А. Жуковский, страстное участие в его судьбе принимает А.С. Пушкин. Сам находясь в Михайловской ссылке, Пушкин пишет брату в начале 1825 года: "Что Баратынский?.. И скоро ль, долго ль?.. как узнать?.. Где вестник искупления? Бедный Баратынский, как подумаешь о нем, так поневоле постыдишься унывать..." Не только по доброте своей писал так Пушкин, но и потому, вероятно, что чувствовал драматизм самоощущения самолюбивого человека, попавшего в столь двусмысленное положение. "Уведомь о Баратынском, - пишет он брату через некоторое время, - свечку поставлю за Закревского, если он его выручит..."

Только в апреле 1825 года, после почти семи лет военной службы нижним чином, Баратынский (по представлению А.А. Закревского) наконец был произведен в офицеры, что давало ему возможность распоряжаться своей судьбой. По словам Путяты, это Баратынского "очень обрадовало и оживило". Осенью того же года он уехал в отпуск в Москву, к матери, и в Финляндию уже не вернулся, выйдя в отставку в чине прапорщика 31 января 1826 года. "Судьбой наложенные цепи упали с рук моих", - писал он по этому поводу. В Москве, 9 июня 1825 года, Баратынский женился на дочери генерал-майора Энгельгардта Анастасии Львовне; тогда же он поступил на службу в Межевую канцелярию, но скоро вышел в отставку. Еще до женитьбы Баратынский писал Путяте: "В Финляндии я пережил все, что было живого в моем сердце. Ее живописные, хотя угрюмые горы походили на прежнюю судьбу мою, также угрюмую, но, по крайней мере, довольно обильную в красках. Судьба, которую я предвижу, будет подобна русским однообразным равнинам…" Баратынский оказался прав, и его жизнь после 1826 года становится однообразной. Его жена не была красива, но отличалась умом и тонким вкусом. Ее беспокойный характер причинял много страданий Баратынскому и повлиял на то, что многие друзья от него отдалились. В мирной семейной жизни постепенно сгладилось в Баратынском все, что было в нем буйного, мятежного. Он сознавался сам: "Весельчакам я запер дверь, я пресыщён их буйным счастьем, и заменил его теперь пристойным, тихим сладострастьем". В свете Баратынские бывают редко. Они любят подолгу жить в поместье Мураново, где по проекту поэта построен дом (позднее принадлежавший Тютчевым). В начале 1826 года выходит стихотворная "финляндская повесть" Баратынского "Эда", о которой весьма похвально отзывается А.С. Пушкин, назвав ее "произведением, замечательным своей оригинальной простотой, прелестью рассказа, живостью красок и очерком характеров, слегка, но мастерски означенных".

В эти годы не только меняется жизнь Баратынского, покинувшего "свет" и удалившегося в подмосковное имение, меняется отношение и к нему и к его поэзии. После шумных успехов, выпавших на долю первых подражательных опытов в условно-элегическом роде, последующее его творчество встречало все меньше внимания и сочувствия. Поэма "Эда", предлагавшая новое (отличное от пушкинского) решение романтического характера, была высоко оценена Пушкиным, но ее так и не поняли ни критики, ни читатели. Популярность Баратынского резко пошла на убыль. Ничто, однако, не поколебало его решимости "идти новою собственною дорогою", то есть прежде всего, считал он, вырваться из-под всеобъемлющего (мировоззренческого, тематического, стилевого) влияния Пушкина, открыть свою тему и дать оригинальное поэтическое решение ее.

Пушкин познакомился с ним в 1819 году и едва ли не первый оценил своеобычность поэтического дара Баратынского, стал ревностным пропагандистом его поэзии. По поводу поэмы "Эда" Пушкин пишет, что "стих каждый в повести твоей звучит и блещет, как червонец". Эпиграфы из его произведений выписываются Пушкиным для "Онегина" (гл. VII), "Арапа Петра Великого", "Выстрела". Многочисленными и неизменно восторженными отзывами о его стихах полна переписка Пушкина с петербургскими и московскими литераторами. Баратынский, в свою очередь, с преклонением относился к своему великому другу, но не все его произведения ему нравились. Восхищаясь "Полтавой", "Борисом Годуновым", "Повестями Белкина", он находил слабым величайшее творение Пушкина - "Евгений Онегин". Об их личных отношениях лучше всего сказал сам Пушкин в письме к П.А. Плетневу, получив известие о смерти Дельвига, их общего друга: "Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и всё". В сущности, в этих словах он назвал Баратынского в числе немногих самых близких людей, оставшихся у него на земле.

Пушкин всегда внимательно следил за творчеством Баратынского, определяя основное качество его поэзии ("он у нас оригинален - ибо мыслит"). Он отмечал его самобытность и независимость от господствующих направлений и школ ("никогда не тащился он по пятам свой век увлекающего гения, подбирая им оброненные колосья: он шел своею дорогою один и независим") и определял его "степень" в русской поэзии - "подле Жуковского". У Баратынского и Пушкина было много общего, прежде всего - сходное социальное положение, чем, возможно, объяснялась и параллельность основных линий их творчества: оба начали подражанием господствующим образцам начала века - эротико-элегической поэзии Батюшкова, элегиям Жуковского; оба прошли стадию романтической поэмы; наконец, последний период в творчестве обоих окрашен отчетливым реалистическим стилем письма. Современники видели в Баратынском талантливого поэта, но поэта прежде всего пушкинской школы; его позднее творчество критика не приняла. Баратынского стали прямо обвинять в зависти к Пушкину; критики высказывали также предположение, что Сальери Пушкин списал с Баратынского.

Баратынский не был декабристом и активным противником режима, но и его захватили идеи, которые получили воплощение в деятельности тайных обществ. Его политическая оппозиционность проявилась, например, в элегии "Буря" (1825) и в эпиграмме на Аракчеева. Поэт был тяжело, если не смертельно ранен расправой над декабристами, страшной гибелью пятерых, среди которых был его приятель К.Ф. Рылеев. В письмах Баратынского нет намеков на 14 декабря, в стихах - лишь слабый отзвук, но его друг Н.В. Путята был свидетелем казни на рассвете 13 июля 1826 года, и наверняка рассказ его потряс поэта. Невозможность открытого сочувствия осужденным тяготила сознанием собственного бессилия, и чувство это было беспросветно унизительным. Пушкин, имевший случай прямо ответить , что "стал бы в ряды мятежников", был внутренне свободнее и счастливее. Баратынский глубоко упрятал свою скорбь и ни разу не позволил себе "выразить чувство" даже в стихах. Исторически объяснимое поражение декабристов представилось ему крахом вольнолюбивых идеалов вообще и лучших устремлений его поколения в частности. Бесчинства правительственного самовластья он принял за проявление "самовластного рока"...

Надежды были разрушены… "Сердце мое требует дружбы, а не учтивостей, - пишет Баратынский Путяте в январе 1826 года, - и кривлянье благорасположенья рождает во мне тяжелое чувство... Москва для меня новое изгнание". Необходимость погружаться "в мелочи обыкновенной жизни" угнетала Баратынского. "Живу тихо, мирно, счастлив моею семейственною жизнью, - пишет он Путяте через два года, - но... Москва мне не по сердцу. Вообрази, что я не имею ни одного товарища, ни одного человека, которому мог бы сказать: помнишь? с кем мог бы потолковать нараспашку..." И, тем не менее, именно в Москве в 1827 году вышло в свет первое собрание его стихотворений - итог первой половины его творчества.

После разгрома декабристов изменилась общественная жизнь в России, что наложило отпечаток и на поэзию Баратынского. На первый план теперь выходит философское начало, темы великой скорби, одиночества, прославление смерти как "разрешенья всех цепей", обречённости искусства ("Последняя смерть", "Смерть", "Недоносок", "На что вы, дни" и др.). Проводя много времени в Москве, Баратынский сошелся здесь с кружком московских писателей, с И.В. Киреевским, Языковым, Хомяковым, Соболевским, Павловым. После издания в 1826 году его поэм "Эда" и "Пиры" (одной книжкой, с любопытным предисловием автора) и в 1827 году первого собрания лирических стихотворений, в 1828 году выходит книга "Две повести в стихах", ставшая проявлением дружбы с Пушкиным и близости их литературных позиций. В эту книгу вошли поэма Пушкина "Граф Нулин" и поэма Баратынского "Бал". В своих поэмах Баратынский заметно поддался влиянию Пушкина и ещё более - влиянию "властителя дум" современного ему поколения Байрона. То же самое можно сказать и о поэме "Наложница" ("Цыганка"), вышедшей в 1831 году. Отличаясь замечательным мастерством формы и выразительностью изящного стиха, нередко не уступающего пушкинскому, эти поэмы обычно ставятся всё же ниже лирических стихотворений Баратынского.

В 1831 году И.В. Киреевский, с которым Баратынский сошелся близко и называл его "товарищем умственной службы", предпринял издание журнала "Европеец". Баратынский стал писать для него прозой, написав, между прочим, рассказ "Перстень" и готовясь вести в нем полемику с журналами. Когда "Европеец" был запрещен (вышло всего два номера), Баратынский писал Киреевскому: "Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным". Все люди, лично знавшие Баратынского, говорили, что его статьи далеко не вполне "высказывают" тот мир изящного, который он носил в глубине души своей". Так, в сохранившихся письмах Баратынского рассыпано немало острых критических замечаний о современных ему писателях, - отзывов, которые он никогда не пытался сделать достоянием печати. После закрытия журнала он впадает в безысходную тоску. Вместе с Киреевским тяжело переживая запрещение журнала, Баратынский, как мог, ободрял издателя: "Будем мыслить в молчании... Заключимся в своем кругу, как первые братья христиане, обладатели света, гонимого в свое время, а ныне торжествующего. Будем писать не печатая. Может быть, придет благопоспешное время..."

В 1835 году в Москве вышло второе, расширенное (в 2-х частях) издание стихотворений поэта. Критика отнеслась к новым стихам Баратынского поверхностно, и литературные неприятели кружка Пушкина (журнал "Благонамеренный" и др.) довольно усердно нападали на его будто бы преувеличенный "романтизм". Но авторитет самого Пушкина, высоко ценившего дарование Баратынского, был все же так высок, что, несмотря на эти голоса критиков, Баратынский был общим молчаливым согласием признан одним из лучших поэтов своего времени и стал желанным автором всех лучших журналов и альманахов. Но Баратынский писал мало, долго работал над своими стихами и часто коренным образом переделывал уже напечатанное. Будучи истинным поэтом, он вовсе не был литератором; для того чтобы писать что-либо, кроме стихов, ему нужна была внешняя причина. Так, например, по дружбе к юному А.Н. Муравьеву он написал прекрасный разбор сборника его стихов "Таврида", доказав, что мог бы стать интересным критиком. Затронутый критикой своей поэмы "Наложница", он написал "антикритику", несколько сухую, но в которой есть замечательные мысли о поэзии и искусстве вообще.

Последние годы Баратынского ознаменованы нарастающим одиночеством в литературе, конфликтом как с давними оппонентами пушкинского круга (литераторами вроде Полевого и Булгарина), так и с нарождавшимися западниками и славянофилами (и тем и другим Баратынский посвящал эпиграммы). Изоляция приводит к разрыву и с друзьями - Пушкиным, Киреевским, Хомяковым. В итоге Баратынский, - о чем так тщетно мечтал в последние годы Пушкин, - устроил "приют от светских посещений, надежной дверью запертой" в подмосковном имении Мураново, куда навсегда переселился с семьей. Социальная изолированность Баратынского отозвалась в его творчестве резким индивидуализмом, сосредоточенным одиночеством, замкнутостью в себе, в своем внутреннем мире, мире "сухой скорби" - безнадежных раздумий над человеком и его природой, человечеством и его судьбами. В его стихах сквозным лирическим мотивом становится трагическое мировосприятие поэтом современности, метафизическое и личное одиночество. По собственным словам Баратынского, "бледнеет жизнь земная", иссечен и самый стиль его стихов. В своих теоретических построениях Баратынский идет еще дальше, прямо уподобляя поэзию науке, "подобной другим наукам", источнику "сведений" о "добродетелях и пороках, злых и добрых побуждениях, управляющих человеческими действиями". Иногда он пытается убедить себя, что остался прежним, восклицая: "Свой бокал я наливаю, наливаю, как наливал!" Замечательно стихотворение "Бокал", в котором Баратынский рассказывает о тех "оргиях", которые он устраивал наедине с самим собой, когда вино вновь будило в нем "откровенья преисподней". Внешняя его жизнь проходила без видимых потрясений. Он бывал в Москве, в Казани, ездил иногда в Петербург, где в 1839 году познакомился с Лермонтовым, в обществе был ценим как интересный и иногда блестящий собеседник и в тиши работал над своими стихами, придя окончательно к убеждению, что "в свете нет ничего дельнее поэзии".

В письме Плетневу в 1839 году Баратынский подводит итоги: "Эти последние десять лет существования, на первый взгляд не имеющего никакой особенности, были мне тяжелее всех годов моего финляндского заточения... Хочется солнца и досуга, ничем не прерываемого уединения и тишины, если возможно, беспредельной". А в эти десять лет вместились, помимо семейных забот и праздников, встречи с Пушкиным и Вяземским, знакомство с Чаадаевым и Мицкевичем, смерть Пушкина, слава и смерть Лермонтова (о котором Баратынский не обмолвился ни словом), повести Гоголя (которые он приветствовал) и, наконец, дружба и разрыв с Иваном Киреевским, талантливым критиком, издателем журнала "Европеец". Нелегкий, "разборчивый", взыскательный характер вкупе с некоторыми творческими задачами, поставили Баратынского в особое, обособленное положение и в жизни, и в литературе: он "стал для всех чужим и никому не близким" (Гоголь). Жена, которую он очень любил, была человеком интересным и преданным ему, но не могла заменить утраченные надежды и дружбы. Отказ от "общих вопросов" в пользу "исключительного существования" вел к неизбежному внутреннему одиночеству и творческой изоляции. Только высокая одаренность и замечательное стремление к самообладанию помогли Баратынскому достойно ответить на вызов, брошенный ему "судьбой непримиримой". Ведь еще в 1825 году он написал:

Меня тягчил печалей груз;
Но не упал я перед роком,
Нашел отраду в песнях муз
И в равнодушии высоком,
И светом презренный удел
Облагородить я умел...

В 1842 году Баратынский, в то время уже "звезда разрозненной плеяды", издал тоненький сборник своих новых стихов "Сумерки. Сочинение Евгения Боратынского", посвященный князю П.А. Вяземскому. Это издание, в котором были объединены стихотворения конца 1830-х - начала 1840-х годов, доставило Баратынскому немало огорчений. Его обидел вообще тон критиков этой книжки, но особенно статья Белинского. Белинскому показалось, что Баратынский в своих стихах восстал против науки, против просвещения. Конечно, это было недоразумение. Так, например, в стихотворении "Пока человек естества не пытал" Баратынский только развивал мысль своего юношеского письма: "Не лучше ль быть счастливым невеждою, чем несчастным мудрецом". Баратынский не стал возражать на критику Белинского, но памятником его настроения той поры осталось замечательное стихотворение "На посеве леса". Баратынский говорит в нем, что он "летел душой к новым племенам" (т.е. к молодым поколениям), что он "всех чувств благих подавал им голос", но не получил от них ответа.

Осенью 1843 года Баратынский осуществил свое давнее желание - вместе с двумя старшими детьми предпринял путешествие за границу. Он посещает Германию, зиму 1843-1844 годов проводит в Париже, где встречается с декабристом-эмигрантом Н.И. Тургеневым, с Н.П. Огаревым, знакомится с писателями и общественными деятелями Франции - А. де Виньи, П.Мериме, обоими Тьерри, М.Шевалье, А.Ламартин, Ш.Нодье, П.Сент-Бевом. Чтобы познакомить французов со своей поэзией, Баратынский перевел несколько своих стихотворений на французский язык. Бодрость и вера в будущее появляются в стихотворениях Баратынского той поры ("Пироскаф", 1844).

Весной 1844 года Баратынские отправляются через Марсель морем в Неаполь, в Италию, которую поэт любил с детства, наслушавшись о ней от своего воспитателя-итальянца. Здесь он пишет свое последнее стихотворение "Дядьке-итальянцу", в котором вспоминает Россию, где итальянец "мирный кров обрел, а позже гроб спокойный". Перед отъездом из Парижа Баратынский чувствовал себя нездоровым, и врачи предостерегали его от влияния знойного климата южной Италии. Едва Баратынские прибыли в Неаполь, как с А.Л. Баратынской сделался один из тех болезненных припадков (вероятно, нервных), которые причиняли столько беспокойства ее мужу и всем окружающим. Это так подействовало на Баратынского, что у него внезапно усилились головные боли, которыми он часто страдал, началась лихорадка, и на другой день, 29 июня (11 июля) 1844 года, он скоропостижно скончался. Смерть прервала его голос, может быть, именно "в высших звуках", ибо в "Пироскафе" (1844), открыто мажорном, "италийском", есть явно итоговые, но и устремленные в будущее строки:

Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол,
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!..

Из Неаполя тело поэта перевезли на родину и похоронили на Тихвинском кладбище в Александро-Невской лавре, неподалеку от баснописца , скончавшегося в том же году. На могиле поэта выбиты строки из его стихотворения:

Господи, да будет воля Твоя!
В смиреньи сердца надо верить
И терпеливо ждать конца.
Его слова.

Анастасия Львовна Баратынская пережила мужа на 16 лет и умерла в 1860 году. Тогда же на Тихвинском кладбище были установлены два однотипных надгробия - гранитные стелы с барельефным портретом, выполненным скульптором В.П. Крейтаном. Однако первоначальный барельеф на могиле Е.А. Баратынского не сохранился и в 1950 году был заменен новым (скульптор Н.В. Дыдыкин).

Яркий поэт, представитель пушкинской плеяды, Баратынский прожил короткую жизнь. Он оставил русской литературе три поэмы да три небольших сборника стихов (1827, 1835 и 1842). Суровый приговор Белинского, бесповоротно осудившего поэта за его отрицательные воззрения на "разум" и "науку", предопределил отношение к Баратынскому ближайших поколений. После смерти Баратынского Белинский, который имел много претензий к поэту, все-таки признавал: "мыслящий человек всегда перечтет с удовольствием стихотворения Баратынского, потому что всегда найдет в них человека - предмет вечно интересный для человека".

Литературоведение второй половины XIX века считало Баратынского второстепенным, чересчур рассудочным автором. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона оценивает его так: "Как поэт, он почти совсем не поддаётся вдохновенному порыву творчества; как мыслитель, он лишён определённого, вполне и прочно сложившегося миросозерцания; в этих свойствах его поэзии и заключается причина, в силу которой она не производит сильного впечатления, несмотря на несомненные достоинства внешней формы и нередко - глубину содержания". Глубоко-своеобразная поэзия Баратынского была забыта в течение всего столетия, и только в самом его конце символисты, нашедшие в ней столь много родственных себе элементов, возобновили интерес к творчеству Баратынского, провозгласив его одним из трех величайших русских поэтов наряду с Пушкиным и . О Баратынском тепло отзывались практически все крупнейшие русские поэты XX века.

Хотел бы я знать, кто из тех, кому попадутся на глаза строки Баратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени.

Осип Мандельштам

Правописание фамилии

Большинство публикаций в литературных журналах и отдельных изданий 1820-х - 1830-х годов подписаны фамилией Баратынский. Однако последняя подготовленная поэтом к печати книга стихов - «Сумерки» - подписана через «о»: «Сумерки. Сочиненіе Евгенія Боратынскаго». В начале XX века преобладало написание фамилии поэта через «о», в советское время - через «а». В 1990-2000-е годы вновь стало активно использоваться написание Боратынский; так его фамилия пишется в Полном собрании сочинений под редакцией А. М. Пескова и в Большой российской энциклопедии .

Биография

Детство и юность

Покинув пажеский корпус, Евгений Баратынский несколько лет жил частью с матерью в Тамбовской губернии, частью у дяди, брата отца, отставного вице-адмирала Богдана Андреевича Баратынского , в Смоленской губернии , в сельце Подвойском. Живя в деревне, Баратынский начал писать стихи. Подобно многим другим людям того времени, он охотно писал французские куплеты. От 1817 года до нас дошли уже русские стихи, впрочем весьма слабые. Но уже в 1819 году Баратынский вполне овладел техникой, и его стих стал приобретать то «необщее выражение», которое впоследствии он сам признавал главным достоинством своей поэзии. В деревне дяди Баратынский нашёл небольшое общество молодёжи, которая старалась жить весело, и он был увлечён в её забавы .

Военная служба

Е. Баратынский

В Москве

В Москве Баратынский сошёлся с кружком московских писателей Иваном Киреевским , Николаем Языковым , Алексеем Хомяковым , Сергеем Соболевским , Николаем Павловым .

В Москве, 9 июня 1826 года, Баратынский женился на Настасье Львовне Энгельгард (венчание происходило в церкви Харитония в Огородниках); тогда же он поступил на службу в Межевую канцелярию, но скоро вышел в отставку. Его жена не была красива, но отличалась умом ярким и тонким вкусом. Её непокойный характер причинял много страданий самому Баратынскому и повлиял на то, что многие его друзья от него отдалились. В мирной семейной жизни постепенно сгладилось в Баратынском всё, что было в нём буйного, мятежного; он сознавался сам: «Весельчакам я запер дверь, я пресыщен их буйным счастьем, и заменил его теперь пристойным, тихим сладострастьем».

Известность Баратынского, как поэта, началась после издания, в 1826 году , его поэм « » и « » (одной книжкой, с интересным предисловием автора) и, в 1827 году , первого собрания лирических стихотворений - итог первой половины его творчества. В 1828 году появилась поэма « » (вместе с «Графом Нулиным» Пушкина), в 1831 году - « » («Цыганка»), в 1835 году - второе издание мелких стихотворений (в двух частях), с портретом.

Внешне его жизнь проходила без видимых потрясений. Но по стихотворениям 1835 года становится понятно, что в эту пору он пережил какую-то новую любовь, которую называет «омрачением души болезненной своей». Иногда он пытается убедить себя, что остался прежним, восклицая: «свой бокал я наливаю, наливаю, как наливал!». Замечательно, наконец, стихотворение «Бокал», в котором Баратынский рассказывает о тех «оргиях», которые он устраивал наедине с самим собой, когда вино вновь будило в нём «откровенья преисподней». Он жил то в Москве, то в своём имении, в сельце Муранове (неподалеку от Талиц , близ Троицко-Сергиевской лавры), то в Казани , много занимался хозяйством, ездил иногда в Петербург, где в 1839 году познакомился с Михаилом Лермонтовым , в обществе был ценим как интересный и иногда блестящий собеседник и работал над своими стихами, придя окончательно к убеждению, что «в свете нет ничего дельнее поэзии» .

Современная критика отнеслась к стихам Баратынского довольно поверхностно, и литературные неприятели кружка Пушкина (журнал «Благонамеренный » и другие) довольно усердно нападали на его будто бы преувеличенный «романтизм». Но авторитет самого Пушкина, высоко ценившего дарование Баратынского, был всё же так высок, что, несмотря на эти голоса критиков, Баратынский был общим молчаливым согласием признан одним из лучших поэтов своего времени и стал желанным вкладчиком всех лучших журналов и альманахов . Баратынский писал мало, долго работая над своими стихами и часто коренным образом переделывая уже напечатанные. Будучи истинным поэтом, он вовсе не был литератором; для того, чтобы писать что-либо, кроме стихов, ему нужна была внешняя причина. Так, например, по дружбе к юному Александру Муравьёву , он написал прекрасный разбор сборника его стихов «Таврида», доказав, что мог бы стать интереснейшим критиком. Затронутый критикой своей поэмы «Наложница», он написал «антикритику», несколько сухую, но в которой есть весьма замечательные мысли о поэзии и искусстве вообще .

Известие о смерти Пушкина застало Баратынского в Москве именно в те дни, когда он работал над «Осенью». Баратынский бросил стихотворение, и оно осталось недовершённым.

«Сумерки»

Газеты и журналы почти не откликнулись на его кончину. Белинский сказал тогда о почившем поэте: «Мыслящий человек всегда перечтет с удовольствием стихотворения Баратынского, потому что всегда найдет в них человека - предмет вечно интересный для человека» .

Сочинения Баратынского в стихах и прозе изданы его сыновьями в и 1884 годах .

Творческая биография

Баратынский начал писать стихи ещё юношей, живя в Петербурге и готовясь к поступлению в полк; в это время он сблизился с Дельвигом , Пушкиным , Гнедичем , Плетнёвым и другими молодыми писателями, общество которых имело влияние на развитие и направление его таланта: своими лирическими произведениями он скоро занял видное место в числе поэтов пушкинского кружка, поэтов-«романтиков ».

В своих ранних стихах Баратынский развивает то пессимистическое миросозерцание, которое сложилось у него с детских лет. Его основное положение, что «в сей жизни» нельзя найти «блаженство прямое»: «небесные боги не делятся им с земными детьми Прометея». Согласно с этим в жизни Баратынский видит две доли: «или надежду и волненье (мучительные беспокойства), иль безнадежность и покой» (успокоение). Поэтому Истина предлагает ему научить его, страстного, «отрадному бесстрастию». Поэтому же он пишет гимн смерти, называет её также «отрадной», признает бесчувствие мертвых «блаженным» и прославляет, наконец, «Последнюю смерть», которая успокоит все бытие. Развивая эти идеи, Баратынский постепенно пришёл к выводу о равноценности всех проявлений земной жизни. Ему начинает казаться, что не только «и веселью и печали» дали боги «одинакия крыле» (двойственное число = крылья), но что равноправны добро и зло.

Продолжительное пребывание в Финляндии, вдали от интеллигентного общества, среди суровой и дикой природы, с одной стороны, усилило романтический характер поэзии Баратынского, а с другой - сообщило ей то сосредоточенно-элегическое настроение, каким проникнута большая часть его произведений. Впечатления финляндской жизни, кроме ряда вызванных ими небольших стихотворений, с особенной яркостью отразились в первой поэме Баратынского, «Эда» (), которую Пушкин приветствовал как «произведение, замечательное своей оригинальной простотой, прелестью рассказа, живостью красок и очерком характеров, слегка, но мастерски означенных». Вслед за этой поэмой явились «Бал», «Пиры» и «Цыганка», в которых молодой поэт заметно поддался влиянию Пушкина и ещё более - влиянию «властителя дум» современного ему поколения - Байрона . Отличаясь замечательным мастерством формы и выразительностью изящного стиха, нередко не уступающего пушкинскому, эти поэмы обычно ставятся всё же ниже лирических стихотворений Пушкина.

Оценка

Пушкин, высоко ценивший Баратынского, так сказал о нём: «Он у нас оригинален - ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко» .

Современники же видели в Баратынском талантливого поэта, но поэта прежде всего пушкинской школы; его позднее творчество критика не приняла. Литературоведение второй половины XIX века считало его второстепенным, чересчур рассудочным автором. На такую репутацию оказали влияние противоречивые (иногда одного и того же стихотворения) и одинаково безапелляционные оценки Белинского . Так в ЭСБЕ (литературная редакция Семёна Венгерова) оценивает его так: «Как поэт, он почти совсем не поддаётся вдохновенному порыву творчества; как мыслитель, он лишён определённого, вполне и прочно сложившегося миросозерцания; в этих свойствах его поэзии и заключается причина, в силу которой она не производит сильного впечатления, несмотря на несомненные достоинства внешней формы и нередко - глубину содержания…»

Пересмотр репутации Баратынского был начат в начале XX века русскими символистами . Он начал восприниматься как самостоятельный, крупный лирик-философ, стоящий в одном ряду с Тютчевым ; в Баратынском при этом подчёркивались черты, близкие самим символистам. О Баратынском тепло отзывались практически все крупнейшие русские поэты XX века .

Цитата

Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашёл я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.

Библиография

Собрание стихотворений Баратынского в первый раз издано в 1827 году (2 изд., Москва, 1835; 3-е - 1869 и 4-е - 1884, Казань).

Литература

Дмитрий Голубков Недуг бытия . - М .: Советский писатель, 1974. - 400 с.

Примечания

Ссылки

Полное электронное собрание сочинений в трёх томах:

Содержание статьи

БАРАТЫНСКИЙ (БОРАТЫНСКИЙ), ЕВГЕНИЙ АБРАМОВИЧ (1800–1844), русский поэт, для произведений которого характерны стремление к психологическому раскрытию чувств, философичность, глубина мысли. Родился 19 февраля (2 марта) 1800 в имении Мара Тамбовской губернии в семье Абрама Андреевича Баратынского, отставного генерал-лейтенанта из окружения императора Павла I и Александры Федоровны Баратынской (Черепановой), бывшей фрейлины императрицы Марии Федоровны. Казалось, уже в силу одного своего аристократического происхождения, ребенку была обеспечена блестящая, надежная карьера. Но судьба распорядилась по-иному.

«Недуг бытия».

Будучи от рождения характера беспокойного, пытливого и пылкого, Баратынский, состоя с двенадцатилетнего возраста воспитанником Пажеского корпуса, попадает в неприятную переделку. Ребяческие шалости членов организованного им «Общества мстителей» приводят к тому, что юноши как бы в шутку крадут у нелюбимого педагога золотую табакерку. Провинившегося Баратынского по личному распоряжению Александра I исключают из Пажеского корпуса с запрещением поступать на любую гражданскую службу, а на военную – только рядовым…

Таковы были первые шаги будущего поэта, наложившие отпечаток и на его характер, и на всю дальнейшую жизнь. Немудрено – подросток столкнулся с такими проблемами, о которых многие его сверстники не имели никакого представления. Вернувшись в родное имение, он раскаивается в свершившемся, размышляет о том, какая степень вины лежит на нем, а какая – на окружении. Желая искупить свою вину, восемнадцатилетний Евгений решается на отчаянный шаг – поступает рядовым в лейб-гвардии Егерский полк, и вплоть до 1825, в течение долгих девяти лет солдатчины, служит, затем уже в чине унтер-офицера, в Финляндии, недалеко от Санкт-Петербурга…

И в эти же годы к нему начинают «приходить» первые серьезные стихи и ему становится ясно, куда влечет его «свободный ум» и к чему у него на самом деле лежит душа. Конечно, поэзия – искусство из искусств должна стать его призванием.

Благодаря тому, что полк Баратынского каждое лето несет караул в столице, поэт имеет возможность временами вырываться из тесных стен казармы и вдыхать вольный воздух дружеских бесед и горячих споров молодежи, бывая и на литературных «субботах» издателя Плетнева, и, возможно, на «средах» Жуковского . Судьба, заставив свернуть его с намеченного родителями пути, в то же время «улыбается» ему по-иному: она посылает ему верных, близких по духу друзей. Среди них – и Антон Дельвиг, и Вильгельм Кюхельбекер, и издатели альманаха «Полярная звезда» Александр Бестужев и Кондратий Рылеев, и молодой Александр Пушкин…

Пожалуй, самым модным лирическим жанром в ту пору была элегия – лирическое стихотворение, проникнутой грустными настроениями. И Боратынский быстро находит с нею общий язык. Его элегии Ропот (1820), Разуверение (1821), Поцелуй (1822), Признание (1822) скоро становятся известны читателям, они входят в моду, их переписывают, читают… Слова одной из них – «Не искушай меня без нужды» – положил на музыку М.И.Глинка, и по сей день этот романс волнует слушателей. Но элегии Баратынского хороши не только традиционными для этого жанра излияниями чувств автора, нюансами любовной лирики. В ранних стихах поэта уже можно усмотреть «раздробительный», по выражению П.Вяземского, близкого друга поэта, ум, склонность к философским обобщениям, которые порою принимают форму поэтических афоризмов: «Пусть радости живущим жизнь дарит, а смерть сама их умереть научит» (Череп ), «Не вечный для времен, я вечен для себя (Финляндия), Невластны мы в самих себе, и, в молодые наши леты, даем поспешные обеты, смешные, может быть, всевидящей судьбе» (Признание ).

Элегия Признание , написанная в 1823, недаром не раз попадала в поле зрения исследователей. Это не просто стихотворение, а, по словам Л.И.Гинзбург, «предельно сокращенный аналитический роман».

«Певец пиров и грусти томной», как назвал Баратынского А. С. Пушкин в Евгении Онегине , на поверку оказывается «Гамлетом-Боратынским», как его окрестил тот же Пушкин. Баратынскому хорошо известно, что «враждебная судьба», «самовластный рок» неминуемо ставят человека в весьма уязвимое, опасное положение, и путь, пролегая меж двух бездн, всегда зыбок и опасен. Он пишет в Послании к Дельвигу :

Наш тягостный жребий: положенный срок

Питаться болезненной жизнью,

Любить и лелеять недуг бытия

И смерти отрадной страшиться –

Пишет Баратынский в Послании к Дельвигу . А кому ведом «недуг бытия», тот обречен разрываться между верой и безверием, между отчаянием и надеждой, между благородными порывами души и их холодным рассудочным анализом. «Мыслить и страдать» – вот удел Баратынского-поэта,о котором Пушкин прекрасно сказал: «Боратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого, хотя несколько одаренного вкусом и чувством».

«Нам очень нужна философия» – пишет поэт в письме Пушкину за 1826, и это высказывание вполне соответствует новому пониманию Баратынским поэзии. И хотя в жизни поэта происходит новый благоприятный поворот – он наконец уходит в отставку и женится на Анастасии Петровне Энгельгардт, «соучастнице в мольбах», верной спутнице на всю оставшуюся жизнь, – лира его начинает звучать все строже и отрешенней. Слава его как мастера любовной элегии постепенно отходит в прошлое, а новые для поэта стихотворения, написанные в конце 20 – начале 30 годов, – Последняя смерть и Смерть подтверждают правоту писателя Н.А.Мельгунова, который утверждал, что Баратынский «возвел личную грусть до общего философского значения».

Баратынский склонен бесстрашно исследовать противоречия жизни и смерти, говорить о свободе выбора и предопределенности, вплоть до проблемы теодицеи, то есть богооправдания, или оправдания существования зла, которая, по словам литературоведа С.Бочарова, «составит сквозную тему у Боратынского, отливаясь в формулу оправдания Промысла»:

Безумец! Не она, не вышняя ли воля

Дарует страсти нам? И не ее ли глас

В их гласе слышим мы? О, тягостна для нас

Жизнь, бьющая могучею волною

И в грани узкие втесненная судьбою. (К чему невольнику мечтания свободы ?)

«Недуг бытия» в стихах Баратынского подвергнут «научному» исследованию, не лишенному страсти и тайного жара. «Две области: сияния и тьмы, Исследовать равно стремимся мы», – пишет поэт в стихотворении (1839). И остается до конца дней своих верен этому кредо.

«Не изменяй своему назначению…»

Еще раньше, в середине 20 – начале 30-х годов Баратынский, находясь на творческом распутье, пробует свои силы в жанре поэмы, и прозы. Он пишет почти подряд три поэмы: Эда (1824–1825), Бал (1825–1828) и Наложница (1829– 1831). Причем Бал вышел в свет под одной обложкой с пушкинским Графом Нулиным с общим названием Две повести в стихах . Однако сочетание в этих сочинениях порою разнородных элементов – от сугубо романтических до бытописательно-сатирических ставит под сомнение удачное исполнение замысла и дает Баратынскому право сказать по этому поводу: «Я желал быть оригинальным, а оказался только странным!» Небольшая повесть Перстень (1831) тоже проходит практически незаметной и для критиков, и для читателей, что дает повод поэту и вовсе отказаться от этих жанров.

Впрочем, посещение во второй половине 20-х гг. салонов З.Волконской и А.Елагиной, где поэт познакомился с критиком и философом И.Киреевским, дало ему толчок к занятиям критикой и журнальной полемикой. Так, в начале 30-х гг. он активно сотрудничает с издаваемым Киреевским журналом «Европеец». К сожалению, закрытие журнала в 1832, равно как и запрещение издаваемой Дельвигом в Петербурге «Литературной газеты» оказываются для Баратынского тяжелым ударом и наталкивают на мрачные мысли о невозможности существования поэзии в этот «торгашеский век». В 1832, сообщая о готовящемся издании своих стихов, прибавляет: «Кажется, оно будет последним, и я к нему ничего не прибавлю».

А в 1835 в новом журнале «Московский наблюдатель» было опубликовано стихотворение Последний поэт . В нем речь шла о том, что «век шествует путем своим железным», о «корысти в сердцах» и всеобщем упадке искусства, что звучит пророчески и в наше смутное время. Во времена, когда, по мнению Баратынского, вся литература заражена «торговой логикой», самым честным для него решением оказывается уединение, строгое и трудное существование в мире собственных размышлений и переживаний. «Что делать! – обращается он к другу Киреевскому в одном из писем. – Будем мыслить в молчании и оставим литературное поприще Полевым и Булгариным... Заключимся в своем кругу, как первые братья христиане, обладатели света, гонимого в свое время, а ныне торжествующего. Будем писать, не печатая. Может быть, придет благословенное время».

Так поэт все больше и больше замыкается в узком кругу семейных, отрадных забот, занимается воспитанием детей, строительством дома в имении Мураново, но, несмотря на, казалось бы, благополучную жизнь, в душе его царят бури и смятение. И излечить их может, опять же, лишь «мед поэзии», или, говоря языком самого Баратынского, «песнопенье», которое «врачует болящую душу».

Тревожный, противоречивый «наш век», можно, по Баратынскому, познать и «крылатою мыслью», и «гармонии таинственной властью», которые, сливаясь и вторя друг другу, и рождают ту «философскую поэзию», родоначальником которой и считается Баратынский. «Сомкнутости в собственном бытии», предельной, стоической внутренней сосредоточенности

Соответствует и особый поэтический язык. Его характерные черты – емкость фраз, глубина и свежесть метафор, лаконичность и одновременно подспудная, живительная музыка стиха.

Обретение окончательной зрелости далось поэту не даром. За всем этим – не только постоянная душевная борьба, «мечтания свободы» и «желание счастья» вкупе со страхом, что «за миром явлений не ждет ничего», ощущением тщеты бытия, но и постоянная, кропотливая работа над стихом. Недаром современники говорили о Баратынском, что «ежели б он жил на необитаемом острове, он с таким же тщанием отделывал бы свои стихи, как в кругу любителей литературы».

«Не изменяй своему назначению, – пишет Баратынский в письме Плетневу. – Совершим с твердостью наш жизненный подвиг. Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия, и главное из них – унылость…»

«Сумерки».

Сумерки – последняя изданная при жизни поэта книга и в то же время первая в своем роде вообще в русской литературе. Увидевшие свет в 1842, Сумерки впервые явили собой действительно сокровенную книгу стихов – объединенных продуманной композицией, внутренним единством, а также, по выражению Д.Мирского, «противоречием ответов» на «проклятые» вопросы – о природе человека, смысле его жизни, о сочувственном, глубоком общении между людьми, природой, миром, о «прогрессе и хаосе». Как в зерне, в Сумерках сгустились все боль, искания, «широкие думы» и «живая вера» всех будущих поколений российских правдоискателей. «Вихревращение» чувств и дум, «отвечающих на важные вопросы века» (С.Шевырев), пронизывает стихотворения сборника, каждое из которых требует вдумчивого, внимательного вчитывания и вслушивания. Эти стихи трудно понять невзыскательному читателю, они могут найти отклик лишь у человека, которому не понаслышке знакомы «сердечные мысли» поэта.

Стихи Сумерек , больше похожие на стихи-притчи, чем на элегии Баратынского его начальной поры, говорят, по сути, об одном, но по-разному. Последний поэт – о трагизме последнего поэта в мире, который отвечает его песням «суровым смехом», Ахилл – о живой вере как залоге спасения человека, Благословен святое возвестивший – о диалоге «художника бедного слова» и бесстрашного исследователя «сияния и тьмы», Все мысль да мысль напротив, о другой стороне познания, отражающей «правду без покрова», Недоносок – о «бедности земного бытия» … Осень же – своеобразный духовный центр книги, где все мотивы вновь спорят друг с другом, перекликаясь. Кроме того, известно, что на последних строфах Осени Баратынского застало известие о гибели Пушкина. И, видимо, не случайно, по словам С.Бочарова, здесь «дан грандиозный образ глухого космоса, безотзывного мира: «„Далекий вой" падения небесной звезды (традиционный символ гибели поэта) не поражает ухо мира…».

Строгость и глубина мысли, неожиданная смелость сложных метафор, звучащих несколько непривычно для тогдашнего русского слуха, приводила в замешательство и современных поэту критиков и обычных читателей. По сути, как поэт, Баратынский так и остался одинок и не понят до конца своей жизни. Отклик своим стихам и «друга в поколенье», по его же выражению, он нашел значительно позже. Уже на рубеже 19–20 вв. Баратынского как бы заново открыло для себя новое поколение российских пиитов. В статье О собеседнике Мандельштам сравнивает поэзию Баратынского с письмом, запечатанном в бутылке, и пишет: «Хотел бы я знать, кто из тех, кому попадут на глаза названные строки Баратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени» (имеется в виду стихотворение Баратынского Но я живу и на земле мое Кому-нибудь любезно бытие .).

Когда Сумерки были закончены, Баратынский надеялся, что жизнь его вот-вот войдет в более отрадное русло. Тем более, что его семья наконец получила долгожданную возможность пуститься в заграничное путешествие в Берлин, Лейпциг, Дрезден, Париж и, наконец, в Италию. Казалось, этот солнечный край вдохнет в поэта новые силы. Недаром «строгий сумрачный поэт», как назвал его Гоголь, Баратынский пишет на удивление радостное, даже по ритму своему бодро-оптимистичное стихотворение Пироскаф , – загадочное своей ясностью, все устремленное в будущее, к новому берегу, где ждет иное.

Увы, судьба и в это раз распорядилась по-своему и на этом стихотворении «остановила» жизнь поэта. 29 июня (11июля) 1844 он скоропостижно умирает, как будто Сумерки стали его окончательным и заветным поэтическим подвигом. Через год Баратынского хоронят на Тихвинском кладбище Александро-Невской Лавры, а спустя много лет подспудная «сила замедленного действия» поэтических открытий Баратынского вырвется на простор российской словесности и даст могучий толчок к преобразованию языка русской поэзии на рубеже 19–20 вв.

«Никогда не стремился он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, – писал Пушкин про своего друга и собрата по перу, – никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчетливости, никогда не тащился по пятам увлекающего свой век гения, подбирая им оброненные колосья; он шел своею дорогой, один и независим».

	Евгений Баратынский в Викицитатнике
	в Викитеке
	Евгений Баратынский на Викискладе